Я подхожу к нему сзади и устраиваюсь локтями между лопатками, давлю изо всей силы. Юрка — железобетон. Не оставляет своих привычек нигде, никакой поблажки себе. Характер. Хвалю. И я поглаживаю ладошкой его волосы на лбу.
— Гончаренко и Гришин для тебя скоро будут только подметать дорожки.
— Ты бы одевалась быстрей. Озеро посмотришь. Я больше тебе не буду напоминать.
Юрка говорит, а под локтями у меня спина его гудит. День сегодня потеплел. Воздух мягкий, притих неподвижно у мокрых березок.
Мы с Юркой идем за деревню к озеру.
— Я никогда себя так не чувствовал, как сейчас, как здесь. Понимаешь… В городе придешь после занятий на стадион — то дорожку уже избили, то залита она с наплывами. К вечеру сгустится над катком дым с сажей какой-то. Побегаешь два часа, а потом сплевываешь на снег углем. Тренер еще пытался из меня что-то выжать… А у меня легких хватало только на полкруга. А здесь… ноги устают, а легкие не знают предела. Даже самому становится жутко. Такой идеальной дорожки не знает ни один город. Если мне ничто не помещает…
Юрка ловит мой взгляд и возбужденно прыгает боком чуть впереди.
— Чувствуешь, какой воздух? Жить здесь и потерять форму, потерять, что с таким трудом набирал, — это… Мне бы только укрепить ноги, а потом… Я уеду на соревнования, а ты будешь здесь жить, ловить по радио спортивные вести и ждать «Комсомолку». И… Я не хвастаюсь. Мне еще никогда так легко не дышалось. Да, да! — отвечает Юрка на мою улыбку.
Мы останавливаемся у обрыва. Глубоко под нами в тени за нетронутым снегом грифельная гладь льда, а за ним темные сплошные кусты. Кусты уходят к далеким горам.
Согра. Лохматая и низкорослая.
Мы спустились по тропинке. Юрка сел на снег, надел ботинки с коньками. Неуклюже переступая, подошел ко льду, чуть качнулся, и на черном нетронутом стекле пробежали белые штришки следов.
Озеро узкое, длинное. Я выбежала на лед, и оказалось, что стою под ветками дерева. Скользя валенками, я подбежала к нему, покачала ветки, и от руки вязко запахло черемухой. Я пошла по льду вдоль серой стены ветвей. Озеро в тени крутого косогора, только на повороте резкой чертой упало солнце на снег и раскололось на льду. Я забиралась в островки камыша и слушала его сухой ломкий звон. А за перепутанными метлами ракитника в снегу красными бусами горел шиповник. Он мягок и чуть-чуть студит зубы.
Юрка убежал далеко, широко раскачивая рукой, а за ним бойко скоблили коньками мальчишки. Это надо видеть! Мальчишки наклонялись вперед, подражая Юрке, складывали руки на спине, и подпоясанные их телогрейки топорщились над штанами, как хвосты глухарей. Пробегал Юрка. За ним сухую пыльцу со льда сдувал ветерок. В стремительном движении он широко размахивал длинными руками. Мальчишки смотрели ему вслед, долго не решаясь трогаться с места.
Не космонавты в круглых глазастых скафандрах, а длинный и красивый Юрка, улыбающийся и недосягаемый, на отшлифованном ветрами льду, навсегда останется их кумиром.
Так вот почему они делают на тропинках улицы крюк, чтобы встретить меня и поздороваться!
Юрка об этом и не знает. Но я понимала, что, где бы он ни появлялся, он не растворяется, а приносит себя. Своим он никогда не поступится.
24 ноября.
Я не вижу в деревне людей. Днем пройдут с фермы свинарки, долго маячат в морозной седине улицы. А вечером…
Мне скажут, я преувеличиваю. Не разобравшись — обобщаю. Нет, я свидетель.
Юрка сказал, что в нашей деревне колхоз «самый лучший». Поэтому Юрка его и выбрал. (Я сама читала в сводках районной газеты показатели по государственным поставкам.) А вон тот колхоз, что в ясный день виден за согрой, — хуже. Определение по тому, что отдают люди. А мне бы хотелось знать, чем они живут, чем сыты. Природу их желаний.
Из своего университетского неведения я словно приблизила глаза к телескопу, сквозь протертую призму зимнего воздуха вижу мельчайшие детали деревенского быта.
По полу клуба тянет холодом. Женщины в пальто и пуховых платках грудятся на скамейках поближе к экрану. Парни с девчатами жмутся у холодной стены с пробитыми окошечками. Еще при свете заведующий клубом обойдет всех, обрывая билеты.
Вот уж течет сноп света над головами. Бесприютно мечутся на экране «похитители велосипедов». А кто-то поднимется со скамьи, пройдет к двери, напьется из бачка. Кто-то щелкает семечки себе под ноги, уйдет потом, и останется на полу шелуха с темными пятнами от валенок. Только что-то мало в кино мужчин. И вовсе не оттого, что их нет в деревне.
Бревенчатый магазин рядом с гаражом в центре деревни. С пяти до восьми вечера откинута с двери металлическая закладка.
Мужчины сходят с крыльца с оттянутыми карманами. Это вечера будней. А в субботу… Женщины прямо с работы исчезают на минуту за дверями магазина, и потом из кирзовых сумок выглядывают скромные колпачки бутылок.
Они спешат — к детям, к мужьям. Собираются по-соседски или по-родственному — работа свела вместе. Собираются без необходимости плясать. Собираются, просто чтобы собраться вместе. (Пляшут по праздникам.) К этому не готовятся — к столу всегда есть хлеб, сало, огурцы. Иногда не раздеваясь садятся за стол. Начинают пить. Пьют как-то всегда одинаково. Разливают водку в стаканы. Берутся за них молча, ждут с минуту хозяйку.
— Давай… — значительно поощрит кто-то. Опрокидывают стаканы одновременно, будто цветок разворачивается в разные стороны.
Компаниями в клуб не ходят. Он чужой им, клуб.
Юрка тоже несколько раз приходил домой поздно. Виновато-возбужденный, поворачивался ко мне и старался дышать в сторону.
Меня разозлило не то, что он пьян, а маскировка. Сказал, что был у механика.
Я очень медленно выговаривала ему в лицо, чтобы видеть, как долго он может сдерживать дыхание.
— У тебя так много общего с твоими друзьями! В потребности.
— Жаль, что у тебя ничего нет общего ни с кем.
Ладно. Это еще не самое страшное, Юрка. Мне зябко. Мне многое неясно.
Неужели нет большей радости, чем быть пьяным?
27 ноября.
Юрка принес из мастерской стулья — колхозный плотник сделал, дед Самоша.
Толстое строганое сиденье и тонкие, в коре, березовые ножки. Подобран изгиб спинки и бережно, чтобы не тронуть бересту, вдолблены выгнутые перекладинки.
Юрка сказал, что сиденье покрасит.
— Что ты! Это же нежно так. Смолистые доски и черные штришки по стволикам. Естественно и нежно. Старик же это понял. Смотри, он нигде кору на ножках не тронул, даже белая пыльца на спинке.
