Она встала и выпрямилась.
— Довольно! Мы не уступим. Столовая будет открыта, чем бы это ни кончилось для меня!..
В это время раздался звонок Тобольцева. Засецкая, как девочка, вспорхнула и кинулась отпирать сама. Мятлев, отдышавшись в мягком кресле и выпив прием ландышевых капель, которые он всегда носил в кармане, сошел вниз и двумя руками любезно пожал руку Тобольцеву.
— Так ваша maman не приедет?
— Извините ее… Она очень, волнуется. Я сейчас вам Соню и нянюшку привезу…
— Что делается, Андрей Кириллыч!.. Я сейчас был на Тверской. — Мятлев третий раз с утра рассказал то, чему он был свидетелем. Он испуганно спрашивал, не грозит ли им месть чёрной сотни за эту столовую.
— Что значит, что водопровод действует? — с тревогой спрашивала Засецкая.
— А что вы имеете против этого? — засмеялся Тобольцев.
— Ах, нет! Конечно, мы рады… Ха!.. Ха!.. Но что это значит?.. Неужели сдаются?!
В квартире Тобольцевых, на Арбате, страшно обрадовались первой воде. Нацедили ванну для Лизаньки и Ади, корыто и ведра для стирки. А Соня все стояла с лейкой у раковины и твердила: «Бедные цветочки… Дайте их полить!..» Кухарка, враждебно растопырив локти, не подпускала её к крану. «Не до цветов тут… Ступайте в ванную…»
— Вы тут не пускаете, а там нянька шипит и гонит…
У Катерины Федоровны был ещё новый источник волнений. Подвоз молока кончился. Насилу достали кувшин Аде на кашку. Булочные не работали. Дома пекли белый вкусный хлеб. Но прислуга ворчала, зачем нет черного. «Проклятые бунтовщики!.. Студенты несчастные! — злобно говорила Марья. — Как это, чтоб людей без хлебушка оставить!»
— Нам-то что! — подхватывала хозяйка. — Бедным каково!..
Не успел Тобольцев увезти Соню к Засецкой от пирога, несмотря на протесты жены, как прозвонился Чернов. Он жил в «Петергофе», пристроился к народному театру и получал семьдесят пять рублей в месяц. Соня тоже понемногу возвращала себе частные уроки, но помириться с мужем она упорно отказывалась, поэтому Чернов был теперь тише воды, ниже травы. Он очень огорчился, узнав, что она уехала по делу. Поставив цилиндр на стул и сняв желтые перчатки, он тягуче и уныло рассказывал Катерине Федоровне, что театры бастуют, потому что нет электричества; публика боится выходить ночью, даже если бы завтра электричество зажгли опять… Избивают на улицах даже днем.
— Я сам-м насилу утек сейчас… Вообразите… за мной гнался оборванец… В три сажени ростом… и кулачище… вот-т!..
— Ужасно! — подхватила Катерина Федоровна и радушно подвинула к нему блюдо с пирогом.
— Антрепренеры головы потеряли. Товарищество *** уже разъезжается…
— Неужели? Вот что значит революция!.. Артистам, художникам это гибель…
— Д-да, гибель!.. Но… что будешь делать! Есть эпохи… в жизни людей… когда жертвы неизбежны для общего блага!
— Что такое? Никак и вы на их стороне?
— А почему бы нет-т?.. Разве я не живой чело-эк?..
Ее глаза сверкнули.
— Вы мало голодали, должно быть… Подождите, прищучит вас, забудете об общем благе…
Катерина Федоровна в глубине души была рада этим визитам Чернова. Она сама никогда, конечно, не простила бы измены и такого гаденького обмана. Все же судьба сестры её тревожила… Соня такая тряпка! Они могут помириться… Ведь любила же она его раньше… Все-таки муж… Какой ни на есть… И любит её искренно… Теперь Катерина Федоровна в этом не сомневалась… Она с огорчением глядела, как он «хлопал» рюмку за рюмкой. Наконец она отставила графин и стала его бранить. Чернов расплакался. Целуя руки belle-soeur[239] он умолял её помирить Соню с ним. Тогда он бросит пить, он будет образцовым мужем. Иначе он покончит с собой… Больше всего Катерина Федоровна боялась влияния Тобольцева и Шебуева на Соню. Долго ли такую тряпку с пути свернуть?.. Пошлют куда-нибудь… Дадут что-нибудь спрятать… Мало ли народу так погибло зря, из-за одной доброты и глупости? На днях ещё Шебуев забежал к ним, без Андрея, и принес какой-то сверток. Соня хохотала с ним в кабинете целый час и говорила «жирным», особенным голосом. Когда он ушел, Катерина Федоровна «напустилась» на сестру: «Вот… вот!.. Нашла поклонника… Нынче на диване, завтра на виселице… Глупая баба, тебе бы только смешки!»
— Да я, Катя, ничего… Разве я что-нибудь?..
— Ещё бы ты с ним целоваться стала!.. «Ничего»… Это замужняя-то женщина!..
— Об этом пора забыть! — как-то странно бросила Соня.
Сердце сестры ёкнуло.
— О чем забыть?..
— Об этой «ошибке молодости»…
— Скажите пожалуйста!.. Ошибке!.. Да уж не воображаешь ли ты всерьез роман затеять с этим… тьфу!.. Даже не знаю, как назвать его… Не помнящим родства…
— Он очень интересный, Катя! — задумчиво сказала Соня.
Катерина Федоровна сжала губы, промолчала, но в душе твердо решила помирить Соню с Черновым. Пусть он — лодырь!.. Но в тюрьму через него она не попадет… И в этот раз она дала ему торжественную клятву помирить их.
Тобольцев и Соня вернулись с волнующим известием: университет сдался. Всех выпускают[240]…
Действительно, Таня примчалась к девяти вечера. Она рассказывала сказки, как они «сидели», как голодали, как им доставляли провиант и свечи, как они решали свою судьбу…
— Вот дурачье! — в лицо говорила ей хозяйка. — Чем вы рисковали-то!
— Ах, это было так интересно!.. Так необыкновенно… Это были лучшие дни моей жизни!..
— Ну хорошо… Вы хоть одинокая… А эта-то дура, Вера Ивановна? С тремя ребятами на шее… То в тюрьме сидела, то в университет забралась… Достукается, что её вышлют, и очутится она на мостовой… Мать-то у неё уж умерла с горя!
— Ах! Она ничуть о детях не беспокоилась. Во-первых, она в Гиршах живет, как и я… Мало там добрых людей разве?.. А потом, что такое дети в такие дни?
— Мало вас там продержали… То-то вы и хорохоритесь!
