Анастасия Николаевна Вербицкая — выдающаяся русская писательница. Родилась в 1861 г. в дворянской семье. Окончила курс в Елизаветинском институте в Москве, затем училась в московской консерватории; преподавала пение в московских учебных заведениях. В 1887 г. в «Русской Мысли» была напечатана её повесть «Разлад»; позднее она помещала романы, повести и рассказы в разных журналах. С 1899 г. Вербицкая начинает издавать свои произведения отдельными книгами, имеющими на книжном рынке огромный успех. Всего ею было издано 25 книг. Общее число экземпляров, в котором они разошлись, доходит до 500 000. Наибольшее распространение выпало на долю «Ключей Счастья» (1908–12); каждая из 4 частей этого романа расходится в 40 000 экземпляров. В том, что раньше писала Вербицкая, есть известные проблески литературности и добрых намерений. Как она сама заявила в автобиографии («Сборник на помощь учащимся женщинам», М., 1901), Вербицкая считала себя писательницей «идейной». Она — ревностная феминистка, страстно отстаивающая общественную самостоятельность женщины и её право располагать своим сердцем. Женщина должна быть независимой от мужчины и жить исключительно своим трудом. Герои Вербицкой всегда примыкают к передовым течениям, и многие из них попадают в места весьма отдаленные. С чувством благоговения Вербицкая говорит о Михайловском, Шелгунове, Глебе Успенском. Женщины Вербицкой всегда остаются верными светлым идеалам; мужчины поддаются духу времени и стремятся к низменному буржуазному благополучию. Вся эта «идейность», однако, в значительной степени внешняя; если отбросить те пышные фразы, которые героини Вербицкой говорят, и обратиться к тому, что они чувствуют, то в основе получается женщина старого времени, когда вся женская жизнь сосредоточивалась на вопросе о любви. Прогрессивные героини Вербицкой чувствуют себя совершенно сраженными, как только сознают, что состарились, и их физическая привлекательность исчезла. В разработке сюжета произведений Вербицкой тоже весьма малое соответствие «идейности» замысла. Отделавшись немногими страницами проповеднического характера, Вербицкая сосредоточивается на амурных подробностях и ощущениях, описанных всегда с чрезвычайной обстоятельностью. Произведения Вербицкой лишены типичности и не отражают в себе действительности. Исключение составляет разве роман «Вавочка», едва ли не чрезмерно-реальная картина жизни московских «полудев» из той новой молодежи 80-х годов, которая выросла в гнилой атмосфере реакции и единственным лозунгом жизни признала наслаждение.
Роман "Дух времени" — едва ли не выше всего другого, написанного Вербицкой. Он проникнут тем дешевым революционным романтизмом, который теперь встречается уже только в бульварных романах, рассчитанных на читателя дешевых листков. Однако у этого романа есть публика, падкая не на одну только "занимательность". Приходится, по-видимому, видеть одну из причин успеха этого романа в смеси модернизма, ницшеанства и даже анархизма с апофеозом свободной любви. Привлекает, очевидно, и злободневность романа: он затрагивает, так или иначе, почти все, чем волновалось общество в последние годы.
С.Венгеров. Erlöschen sind die heitern Sonnen.[1] Я люблю Того, кто строит Высшее над собой и так погибает…[2]
Часть первая
1
Это было осенью 1903 года.
С утра упорно моросил дождик, окутывая город гнилым туманом. Но это не помешало огромной толпе собраться на похоронах талантливого, «безвременно умершего», как говорили газеты, писателя. Студенты несли на плечах гроб, слева валила толпа: представители редакций, репортеры, курсистки; очень много женщин и учащейся молодежи вообще. Сзади ехало несколько линеек, пустых пока. В одной только сидели старушка, мать покойного, и трое его ребят.
Вдова шла за гробом первая — мерным, решительным шагом; сдвинув суровые брови; без слез, как бы стыдясь всякого проявления горя. В её некрасивом, молодом ещё лице, в её упорном взгляде, в угловатой, широкоплечей фигуре и в самой походке чувствовалась сила. Шествие замыкала пролетка, вся, с верху до низу, покрытая венками с лентами и надписями.
— Кого хоронят? — спрашивали встречные и крестились с недоумением. Автор не пользовался популярностью среди большой публики. Но он был из крестьян, писал о деревне, рабочие и учащаяся молодежь ценили его. Многие присоединялись к процессии. И когда толпа подошла наконец, вся промокшая, к кладбищу, обыватели окраин, удивленные таким стечением народа, побросали свои дела и тоже кинулись «поглазеть». Два подростка-мастеровых, работая локтями, с ожесточенными лицами, продрались-таки к самой могиле.
Она зияла, красновато-желтая, угрюмая. Среди мгновенно наступившей тишины слышно было, как, тяжело дыша, могильщики спускали в яму гроб; как глухо стукнул он, коснувшись земли.
Вдова стояла впереди, держа за руки двух девочек в бурнусиках[3], в красных вязаных шапочках. Мальчик лет девяти, закусив нижнюю дрожавшую губу, с ужасом глядел вниз, в могилу. Он слегка вытянул тоненькую шею и тискал в озябших руках свой старый картузик.
— Тише!.. Тише!.. — пронеслось, как ветер, в толпе.
Редактор либеральной газеты «Вестник», с седой головой и красным угрюмым лицом, начал свою речь.
Толпа придвинулась разом к могиле и замерла. Было так тесно, что дамы сложили зонтики, и дождь упорно и меланхолически сеял на лица и плечи с неприветливого, холодного неба.
Речей было много. Сперва от товарищей-сотрудников, более или менее банальные, с заезженными фразами, с трафаретными возгласами; затем от учащейся молодежи, с более искренними нотками; некоторые горячие и красивые, но все какие-то расплывчатые, с туманными намеками на что-то, о чем нельзя было сказать вслух, но чего страстно ждала эта затаившая дыхание, сгрудившаяся толпа.
Околоточный, молодой франт в белых перчатках, топтавшийся неподалеку, двинулся было вперед. Его не пустили. Толпа стояла, непроницаемая и враждебная. Она ждала…
Две хорошенькие девушки подошли и стали шептаться с околоточным. Он прижимал к груди руки в белых перчатках, что-то стараясь доказать. На них оглянулись и шикнули. Околоточный покраснел, пожал плечами, развел руками… Разве он предвидел такой случай? Имя писателя ничего ему не говорило… Крутя блестящий ус, он отвечал усмешкой на благодарные улыбки барышень. Через мгновение он отошел, потряхивая плечами, не желая слышать того, что говорилось.
Слово было дано публике — тому далекому, неведомому читателю, которого не суждено видеть при жизни никому из нас.
Молодой брюнет в темном пальто, в ослепительных воротничках, сильными, яркими мазками набросал картинки из жизни писателя — гонения, ссылки, нужду… Он не повторял избитых фраз о «боевой» роли покойного в литературе, об его светлой душе, «которая открывалась навстречу всем павшим и побежденным»… Казалось, не в любви к ближнему видел он заслугу писателя… Во весь рост вставала, зарисованная этими беглыми штрихами, личность покойного, эта цельная, яркая личность, не изменившая себе ни разу, не знавшая сомнений в деле жизни своей… Удивительной красотой повеяло от этого образа! И было что-то в этих словах, от чего дрогнула насторожившаяся толпа.
Он закончил так вдруг затрепетавшим голосом:
— Мы здесь — неведомые тебе почитатели и товарищи! Пусть нас разделяли тысячи препятствий, и мы не видели лица твоего, учитель!.. Мы запомнили слова твои… Мы слагали их в сердце своем… Ты сеял их в глухую ночь; с тоской в душе, не надеясь на скорые всходы, не зная нивы своей. Но в этот последний час мы пришли на могилу твою, чтоб сказать тебе: «Семя не пропало. Оно зреет во мраке… Ты сеял ночью, а колос взойдет на заре…»
Кто-то всхлипнул из женщин, стоявших над могилой. Вдова кинула туда яркий взгляд и потупилась. Только темные брови сдвинулись ещё суровее.
Оратор смешался с толпой.
— Кто это?.. Писатель?.. Учитель?.. Студент? Кто такой? — взволнованным шепотом спрашивали друг У друга.
— Это наборщик, — сказал красавец-техник с черной бородкой и ласковыми глазами. Все головы обернулись вслед оратору…
— Неужели? Простой рабочий?
Курсистка с крестьянским умным, но суровым лицом тронула за рукав соседа-студента. У того были усталые глаза и бескровные губы.
— Иванцов, послушайте… Почему он сказал: «мы, V* твои товарищи»? Разве он тоже пишет?
Красавец-техник насмешливо покачал головой.
— Ах, Марья Егоровна!.. Что значит с головой уйти в науку!
— Кажется, я не с вами, Зейдеман, говорю! — оборвала она.
В это мгновение высокий блондин, стоявший у могилы, поднял руку и глянул в толпу блестящими глазами.
— Тобольцев… Тобольцев! — прошел быстрый шепот.
— Кто?.. Вот этот? — так и встрепенулся Иванцов.
— Да… Он свои стихи прочтет… Замечательно читает! — объяснил Зейдеман.
— Тсс…
Бледный студент впился глазами в Тобольцева.
Все стихло. Многие сзади подымались на цыпочки, чтоб видеть это бритое, тонкое, выразительное лицо, с шапкой золотистых кудрей над широким, прекрасным лбом.
— Дуся какая!.. — шепнула одна барышня другой.
Ясно, отчетливо звучал грудной голос, без малейшего напряжения. Но его слышали все, даже стоявшие позади. В нем была такая полнота и музыкальность, что он казался лаской. Он властно гипнотизировал и только одними интонациями создавал то, что называется «настроением».
