Толпа опять дрогнула. Все глаза горели, устремленные в это бледное лицо, вдруг показавшееся таким значительным.

— Товарищ сказал, будто вы, собравшиеся здесь, слагали в сердце своем слова покойного… Не верю!.. Говорят, завидна участь писателей. И этому не верю!

«Писатель пописывает, а читатель почитывает…»[4] Это ещё Щедрин сказал. А уж он ли не знал своего брата-интеллигента? Могилу засыпят землей, завтра в газетах появятся чувствительные некрологи, с неизбежным возгласом: «Да будет тебе земля легка!..» А вы все разойдетесь по домам и будете жить так же, как жили вчера, как будто вы не были в это утро зрителями глухой трагедии… Впрочем… Чего же и ждать от «зрителей»? Разве вы не одинаково красиво говорите на могилах и на юбилейных обедах? Разве вы не проливаете и в театрах тех же горячих слез, какие льете здесь, на кладбище?.. И мне хочется крикнуть вам в лицо, вам, ни холодным, ни горячим, у этой свежей могилы: «довольно слез!.. Довольно речей!.. Где были вы, друзья и почитатели, — когда покойный голодал в своей ссылке? Когда его томили в тюрьмах?.. Почему вы дали ему умереть в чахотке? Почему не сохранили этой ценной жизни?.. Вы все — чужие ему… Он — наш! Он писал о деревне и фабрике. Он знал, что народился новый читатель. На устах его горят сотни жадных вопросов… Кто теперь ответит на них?.. Кто в эту глухую ночь зажжет факел и высоко подымет его, чтоб озарить наш путь? Мы стоим у дверей и ждем своей доли… Мы ждем своего поэта и пророка. Ваши — нам не нужны… Горе тому, кто забыл о нас в эту долгую ночь!.. Мы тоже забудем его… Но вот это имя (он указал на могилу) не умрет в нашей памяти… Не в вашей, господа! — язвительно бросил он в толпу. — Нет моста над пропастью, разделившей нас! И даже через могилу, знайте, мы не протянем вам руки!..

Он кончил. Толпа стояла неподвижно. Никто не заметил, как оратор спешно пробрался к выходу Его догнал брюнет в пальто. У ворот они, не торгуясь, взяли извозчика, и, прежде чем слушатели пришли в себя, они были уже далеко.

На гроб с зловещим стуком упала первая горсть земли… ещё, ещё… Закрыв дергавшийся рот платком, вдова писателя глядела в зиявшую могилу, и слезы бежали по её щекам.

Плакала на этот раз и мать покойного, крошечная старушка, с простым лицом крестьянки; и мальчик с тоненькой шейкой; и обе девочки в красных вязаных шапочках и в рваных калошах. И пока земля стучала по крышке гроба сперва громко, потом все глуше и глуше, все стояли недвижно, потрясенные до глубины души, а женщины рыдали все сильнее.

А дождик сеял упорно и печально, и, казалось, ему конца не будет. И никогда не проглянет то солнце, которого, по словам Тобольцева, так страстно, так давно все ждали…

Наконец толпа качнулась, зашевелилась, стала распадаться. Многие отошли, раскрыли зонтики, двинулись к выходу.

— Вера Ивановна, — ласково трогая вдову за локоть, зашептал редактор «Вестника», — милости просим к нам!.. Не откажите почтить память покойного… Вся редакция будет в сборе…

Она вслушалась, вытерла слезы, кивнула головой и машинально потрогала шапочки дочерей. Девочки уцепились за юбку матери и со страхом озирались.

— Митя… Картуз надень! — отрывисто, низким голосом сказала вдова сыну. — Полно плакать! Полно… Высморкайся!.. Где твой платок? — Крупным шагом она подошла к Тобольцеву, окруженному молодежью, и протянула ему руку.

— Благодарю вас… Вы… артист?

— Н-нет…

— Ваша фамилия?

— Тобольцев.

— Благодарю вас!.. Вы меня очень тронули… Напишите мне эти стихи… Я их сохраню…

На них все глядели. Она покраснела, насупилась, ещё раз крепко тряхнула руку Тобольцева и оглянулась, ища детей.

— Ног не промочила? Осторожней!.. Гляди под ноги… Варя, платок поправь! С бабушкой садитесь… Где бабушка? Митя! Не зевай! Тебя задавят… Мама, садитесь на линейку[5]…

Ее грубоватый голос звучал повелительно, почти спокойно.

— Бедность какая! — говорили в разбившихся группах. — На ребятах калоши рваные видели?

— А она — молодец! Говорят, ей место фельдшерицы дадут. Она с Рождественских курсов.

В других группах молодежи слышалось:

— Какие речи, господа! — Нет!.. Я нахожу, что каждое это слово — правда! — Голословные обвинения! Никчемная выходка! — Вот они, какие читатели теперь объявились! — Сейчас обеденный час в типографиях… Их здесь много, господа…

Тобольцев говорил красивой, стройной даме в черном:

— Замечаешь, Лиза? Ни малейшего угнетения. Наоборот… Какое-то повышенное настроение у всех. Как ясно, что смерть бессильна перед жизнью!.. Она не уничтожает лучшего, что есть в человеке, — его индивидуальности… высказанного, написанного, созданного им… Вот как я, Лизонька, понимаю бессмертие человеческого духа!.. И знаешь? Вот именно здесь, под серым небом, на унылом кладбище я так ярко, так сильно чувствую красоту жизни, всю её власть и значение… Я ужасно счастлив, Лиза, в эту минуту!

Она задумчиво и удивленно покачала головой.

— Как вы нашли эту речь? — спросил Тобольцева передовик «Вестника». — Не правда ли, как это бестактно? Бросать у раскрытой могилы такие вызовы?.. По какому праву?

— Нет, это интересно!.. Мне он понравился.

— У-ди-вля-юсь!..

— Кто он? Вы знакомы? — спрашивал репортер уличной газеты. — Отчего он вас знает?

Тобольцев пожал плечами.

— Я, к крайнему сожалению, вижу его в первый раз, как и вы…

— Узнаю этих господ, — брезгливо говорил редактор «Вестника». — Они всюду вносят смуту…

Тобольцев усадил свою даму в пролетку и вернулся на кладбище. У самых ворот его остановил студент Иванцов.

— Вы — Тобольцев?

— Я… Чем могу служить?

В двух словах не скажешь… Позвольте…

Но его перебили. Зейдеман протягивал Тобольцеву пакет.

— Вы, кажется, собирали на семью покойного? Вот примите и нашу лепту… От техников… Пятьдесят рублей двадцать пять копеек.

— Благодарю вас…

— Много собрали, Тобольцев? — спрашивала миленькая курсистка в щегольской шапочке с белым пером.

— Пятьсот сорок… да вот сейчас пятьдесят рублей…

Глаза Тобольцева как будто ласкали девушку. Она радостно покраснела. Она не знала, что Тобольцев так смотрит на каждую молодую женщину.

— Напишите мне эти стихи, Тобольцев, — просила другая барышня, подходя. По её костюму и манерам сразу можно было угадать, что она с драматических курсов.

— Если только не забуду, — говорил он, показывая белые зубы и также лаская её лицо вспыхнувшими как будто глазами.

— Какой вздор! — нервно засмеялась барышня. — Вы хотите сказать, что это был экспромт?

— Именно…

— Все врет! — подхватила другая консерваторка, с восторгом глядя в его лицо.

— Pardon!.. Сию минуту, — сказал студенту Тобольцев. С озабоченным выражением поспешил он к редактору. Иванцов с недоумением глядел ему вслед.

— Что он? Актер? — спросила техника курсистка, с хищным еврейским профилем и темными гордыми глазами.