"Вот оно…" — вдруг понял Тобольцев. И как тогда, в чужом дворе, под пытливым взглядом дворника, от которого зависело послать его на расстрел, — он и сейчас почувствовал необычайную какую-то легкость в душе, легкость и пустоту…
— Довольно! — страстно и сильно сорвалось у нее, и она сделала решительный жест. — Я долго терпела, долго молчала… Довольно! Ты не имеешь права рисковать ни собой, ни мной, ни детьми… Если ты этого не понимаешь… Если ты хочешь выбирать между ним и нами…
— Андрей, я ухожу! — вдруг перебил Потапов и взял шапку со стола.
Лицо Тобольцева дрогнуло, и словно вспыхнули его глаза. Он схватил руку Потапова.
— Нет, постой!.. Еще одну минуту… Катя, ты права… Я не смею подводить тебя…
— Ты это понимаешь? — крикнула она, подходя к нему. — Я — мать, Андрей!.. Я — мать прежде всего!.. И за детей своих я собственной кровью платить готова… Моя жизнь мне дорога и нужна, поскольку она нужна им… Андрей!.. Я много думала над этим… дни, ночи думала напролет… И в моей душе теперь все ясно… Если тебе чужд и непонятен мой страх за детей… за тебя… значит… (Она вдруг задохнулась.)
— Я ухожу, Катерина Федоровна, — мягко сказал Потапов. — Не волнуйтесь!.. Вы правы!..
— Да?.. Вы меня понимаете?.. Послушайте… Я не хочу вас оскорблять… Я уже не имею к вам вражды… Верьте, нет!.. Я хорошо понимаю, что я гоню вас на улицу в такую минуту… Я слышала все… Но… постарайтесь и вы стать на мое место!.. То, что я пережила весь этот месяц… вот эти ночи… У вас нет детей… Вы одиноки… Вы не можете понять, какой ужас… какая ответственность… Я вас не виню… Я прошу вас… простите меня за эту жестокость!.. По он… Андрей… он, который должен бы понять меня… Вот что я отказываюсь понимать…
Она опять вся дрожала. Потапову стало вдруг бесконечно жаль ее.
— Успокойтесь, Катерина Федоровна! У меня нет никакого зла к вам…
— Да? — Она схватила его руку. Глаза ее снизу вверх глядели на него с удивительным выражением страха и мольбы. Сердце Потапова дрогнуло… Так много женственности, так много слабости было в этом минуту назад гневном лице.
— Вы не осуждаете меня за то, что я выгоняю вас в такую минуту?
— Я не дорожу жизнью, Катерина Федоровна, — просто и грустно ответил он.
— Ах! — Она поднесла руки к глазам. — Я этого никогда не забуду!.. Теперь я верю, что вы любите Андрея… Во имя этой любви, молю вас, в эти дни подождите к нам ходить!
— Довольно, Катя! — вдруг властно и спокойно оборвал Тобольцев, подходя, и в его лице она с ужасом узнала новое, чуждое ему и жуткое выражение, которое она уже видела раз, этот странный излом сдвинувшихся, искривленных бровей, внезапно изменивший все его черты. Ей вдруг стало холодно. Голова ее затряслась опять. Прежде, чем он заговорил, она поняла, что случилось что-то непоправимое.
— Ты права, Катя, защищая детей и себя для них!.. Я тебя тоже не осуждаю… Но решать за меня никто не дал тебе права… Моя жизнь принадлежит одному мне. И мое дело распорядиться ею. Ты не властна тут решать…
— Андрей, я уйду!.. — с мученьем в голосе и лице перебил Потапов.
— Да, ты уйдешь… но только со мною вместе..
Она пошатнулась и схватилась за спинку кресла…
— Андрей, не надо! — с мольбой сорвалось у Потапова. Но Тобольцев, как железными клещами, схватил его за руку, когда он кинулся к двери.
— И ты веришь, что я допущу эту низость?.. Что я лягу в постель и проведу ночь под крышей, зная, что ты бродишь во мраке, без приюта, рискуя не только свободой, но и жизнью?.. Молчи!.. Ты этому не веришь сам!.. Не будь малодушен, Степан! Не тащи меня вниз, в эту минуту… когда мне и так нелегко!.. Обо мне подумай!.. Обо мне! Разве я смогу пережить такую ночь?.. Катя, я ухожу. Не думай, что мне это легко!.. Но выбора нет… Ты сама отрезала мне дорогу…
— Андрей… — слабо перебил Потапов, не сводивший глаз с ее лица. — Пусти меня!
— Молчи! Молчи!.. Ты меня губишь! — с необычайной силой сорвалось у Тобольцева. — Катя… не вспоминай с враждой обо мне!.. Постарайся хоть раз заглянуть в мою душу!.. Боже мой!.. Как далека ты от меня! Я не разлюбил тебя! Нет!.. Я никого уже не могу полюбить таким чувством… И все-таки я ухожу! Я не могу поступить иначе! Если я не уйду сейчас, то на рассвете я застрелюсь… Что ты выиграешь от этого? Не удерживай меня!.. У тебя дети… Постарайся быть счастливой в них! Катя, я знаю… я разбил твою веру… я разбил твое счастье… твою жизнь, быть может… Люби детей!.. Эта радость тебе не изменит… И если тебе будет легче проклинать меня и ненавидеть, то вычеркни мое имя из твоей души и жизни, как будто ты никогда меня не знала…
Он обнял ее, безмолвную, зацепеневшую, казавшуюся статуей отчаяния, поцеловал страстно ее глаза и вдруг, горестно всхлипнув, кинулся в переднюю. Потапов ринулся за ним. В лице его не было ни кровинки.
Она слышала, как они бежали по лестнице, как внизу с гулом хлопнула дверь подъезда…
Все стихло, словно утонуло во мгле и тишине ночи…
Она стояла недвижно…
Вдруг слабый плач донесся до ее сознания. Как лунатик, двинулась она в спальню, забыв о горевшей на письменном столе свече…
Кроткий свет ночника под голубым абажуром отразился в ее безумных зрачках… Она взглянула на спавшего Адю, на барахтавшуюся в своей люльке и плакавшую Лизаньку и вдруг рухнула на колени и прижалась лицом к решетке Адиной кроватки, конвульсивно обхватив ее, как падающий в бездну хватается за слабый куст под его рукой. Вопли рвались из ее души… В ушах звучало: "Люби детей!.. Эта радость тебе не изменит!.."
XVI
На другой день, в воскресенье, в Таганке сели обедать в первом часу, когда глухой раскат пушечного выстрела разорвал внезапно мирную тишину Замоскворечья… Все вскочили из-за стола и, бледные, безмолвные, глядели друг на друга, а выстрелы все ахали, сотрясая воздух, и стекла в столовой слабо звенели.
Перепуганная Стеша примчалась с криком: "Из пушек палят на Тверской… По всем улицам завтра палить будут!" Ермолай прибежал сказать, что из "города" вереницей едут пустые извозчики к заставе… Москву покидают… "Говорит народ, камня на камне не оставят в городе!.. Все сровняют с землей…" "Что врешь-то? — сурово оборвал его Капитон. Они бунтуют, а в наши дома палить будут?.. У Фрала-врала выходит!.. Слышал звон, да не знаешь, где он!.. Успокойтесь, маменька… Чего дрожите?.. И ты, нянюшка, зря не плачь!"
Николай опять сел за порог и заправил салфетку за галстук.
— Вот это здорово!.. Это я понимаю! Так их и надо, прохвостов!.. Я бы их в порошок стер, подлецов!..
— Ступай-ка! Запри ворота! — сказал Капитон Ермолаю. — Да накажи Архипу, чтоб никого не пускать!
После обеда он сказал жене: "Проеду-ка я к сестрице! Сердце что-то у меня не на месте…"
— Гос-споди! В такие дни и то без "сестрицы" не обойдется!.. Под пули угодить хочешь?
— Ты-то сама не угоди! Бегаешь по городу, как кошка шалая, задеря хвост… Дома сиди! Слышишь? — И он свирепо округлил глаза. Фимочка расхохоталась.
Выстрелы гремели все чаще. Капитон уехал, а через полчаса позвонил Тобольцев. Мать кинулась к нему на шею. Она так редко видела его теперь!.. Дни ее были полны тревогой, ночи — кошмарами. С грустью глядел на нее Тобольцев… Его сердце падало, когда он подходил к дому… Надо было перейти последнюю грань… порвать последние узы… Она задрожала опять, разглядев его лицо: "Ты болен, что ли?.."
Когда же он сказал ей, что порвал с женою и ушел… "Куда?" — крикнула она. И ужас расширил ее глаза.
— Маменька, не все ли равно? Важно то, что я не мог остаться. Мы так бесконечно далеки друг от друга!..
