…………………………
Но… все это были одни слова… которые даже не облегчали. И не скоро должен был наступить день, когда имя Тобольцева стало чужим для его жены.
Так прошло пять дней сравнительного затишья, пять бесконечных дней, казавшихся вечностью исстрадавшейся Катерине Федоровне, как вдруг раз она проснулась от пушечной пальбы… Стреляли где-то близко, так близко, что окна звенели… Она вскочила и кинулась на кухню. Там прислуга уже пила чай. "Который час?" — "Седьмой…" — "Где стреляют?" — "На Смоленском, надо быть…"
Пальба длилась весь день. К ночи небо горело заревом. Катерина Федоровна стояла на дворе, в толпе жильцов, и молча глядела, как мигало небо, как пожар, зловещий и дымный, заливал горизонт… "Пресня горит, — сказал кто-то в толпе. — Слыхать, они там засели… Вот из оттелева, стало быть…" — "Та-ак…" — "Да кто они?" — крикнула баба. "Знамо кто… Дружинники…" — "Вот что!.." — "Не спастись им, ребята, ни ввек!" — крикнул дворник. — "Где ж спастись? Что против пушки поделаешь?.." — "Д-да! Теперь им крышка!.." И опять все смолкли и мрачно, тоскливо глядели на мигавшее и полыхавшее небо.
Бог весть почему, сердце у Катерины Федоровны упало от этих слов… Сама она не могла понять, почему клубок подступил к ее горлу, почему она вбежала в дом и, рыдая, упала на постель. "Пресня горит…" Точно в ее собственном мозгу выжгли эти роковые слова…
XVII
Была глухая предрассветная пора, когда Тобольцев решил наконец выйти из своей засады… Он прятался на дворе дровяного склада, за высокой стеной дров, дышавших на него морозом. Он сидел, скорчившись, полузастывший, с медленно бившимся пульсом и горячим песком в глазах. Его куртка была разорвана, на колене из брюк вырван целый клок… И в этом месте он ощущал как бы глыбу железа. Шапки не было. Плечо ныло и тихо саднило. Кровь запеклась на нем, рубашка прилипла к телу.
Давно ли он тут?.. Он не мог сказать с точностью. Ему казалось, что целая жизнь прошла с того момента, как он очутился здесь, спасаясь от погони. Кровь била тогда в виски, а тело и душа горели еще от неравной, отчаянной борьбы…
Но постепенно затихал бурный темп сердца, замирали далекие выстрелы и крики… Смерть коснулась его своим крылом, заледенив мозг и кровь… Она его пощадила на этот раз… Но взяла Степана…
Ни ужаса, ни жгучего горя не ощущала душа… Смерть прошла слишком близко…
Вдруг поднялись стены… Зашевелились кругом знакомые лицо… Степушка, Ситников, Дмитриев и они, товарищи-партизаны, коротавшие с ними ночи на баррикадах и заперевшиеся на общей квартире, когда все было потеряно… "Мы окружены!.." Кто кричит?.. Ах да, Дмитриев. Стекла зазвенели. Пуля ударилась в потолок и, отскочив, запела рядом… "Живыми не сдаваться!" — кричит Потапов… Трах-тах-тах-тах… Где это стреляют?
Он вздрогнул всем телом и открыл глаза. Плечо горело… "Ранен?.. Пустое… Царапина… Я жив!.. А Степушка умер… и Ситников убит… Который это час?.." Он вдруг вспомнил, как бешено залаяла собака в чужом саду, когда он перелезал через забор… как он подумал: "Сейчас конец… Сейчас застрелюсь… Решено не сдаваться…"
Вдруг холод ночи дохнул в разгоряченное лицо. "За мной!" — зовет Потапов… "Черный ход свободен…" Они бегут во двор… Через ворота стреляют… "А-а-ах!" Бедняга Ситников! Как он страшно закричал!.. Вот они в чужом доме… Окна выбиты… Двери заперты… Все пусто… "Как во сне…" Дмитриев бежит назад… "Проклятье!.. Мы окружены… Засада…" Что теперь? Один исход — выскочить в окно… Переулок еще пуст… Прыжок со второго этажа… Он падает в снег, вскакивает на ноги… "Степушка! Встань… Они нагоняют… Слышишь?.." — "Не могу… Нога… нога… Докончите меня, ради Бога!.." А-а-а… звучит уже близко… Пушечное ядро пробило стену рядом. "Спасайся, Андрей!.." О, ужас!.. "Степушка!.." Плоский, страшный звук… Он выстрелил себе в рот… Ах! Стоит ли жить после того?.. Еще пушечный выстрел… "Бегите же, Тобольцев! Спасайтесь!.."
Он вздрогнул и открыл глаза. Сердце трепыхало в груди. "Степушка… Неужели правда?.. Сегодня ты… а завтра я!.." Ах, это Герман из "Пиковой дамы"… Сверкает белый костюм… Чернеют брови в трагическом изломе на бледном лице… Горят его глаза и огни люстр… Тепло как! Хорошо… "Что верно? Смерть одна…" — поет Герман. "Сдавайтесь!.." — рычит кто-то… Надвигается зверская рожа… Ах, как хорошо ударить в эти налитые кровью глаза, тупые и жадные!.. Кто это так отчаянно кричит позади?.. Еще удар… Опять двое на него… Глухой, хлюпающий звук… Толкнуло в плечо, обожгло… А тот падает ничком… Наконец!.. Он бежит, рванувшись вперед, в бешеном порыве самосохранения… Прыгает через немое, недвижимое тело, спотыкается… "А-а-а!.." — звенит за ним дикий крик погони… Стреляют… Неужели вслед?.. В него?.. Да, да!.. Еще… Пуля просвистела мимо уха и щелкнула где-то близко, в стену… Если перелезть этот забор, спасен… Отчаянное усилие… в кровь ободранные руки… Ничего, ничего… Прыжок вниз… "Неужели спасен?.. Ах, как лает эта собака!.. Ну, сейчас конец… как сделал Степан… Решено не сдаваться!.." И вдруг, сквозь дымку сна, он подумал отчетливо: "Как хорошо, что здесь нет собаки!.."
Вдруг зазвенели колокольчики… так нежно и тихо, серебряным звуком. Раскинулся луг, весь в цветах… Жаркое солнце с синего неба ласкает золотую головку мальчика в красной рубашке… Он бежит по лугу, срывая цветы, и звонко смеется… И нельзя понять, что это звенит… Его смех?.. Или это говорят цветы…
Кто это идет там вдали? Стройная, бледная женщина с большими темными глазами… Лиза, ты?.. Ах, это мать!.. Какая красавица!.. "Андрюша, не убегай далеко… мой милый мальчик…" А цветы все звенят и звенят… и весь воздух поет…
Какой-то загадочный звук родился внезапно из ночной подавленной тишины… Тобольцев вздрогнул и открыл глаза… "Я замерзаю, — понял он. — Надо идти…"
Дровяной склад молчал в своей угрюмой дреме. Неумолимым холодом веяло от высокой стены… О, как трудно встать!.. Как трудно идти!.. Но инстинкт жизни восторжествовал над смертью, стоявшей рядом… где-то тут, во мраке…
Он разом встал на ноги и зорко оглянулся… Крадучись, беззвучно вышел он на улицу… Город был мертв… Ни одного звука не рождалось более в предрассветной мгле… Но мрак уже редел… Каждый миг был дорог… Он пронзительно оглядывался, стараясь ориентироваться… "Ага!.." — он узнал местность. "Куда теперь? — холодно подумал он. — Маменька?.. Нет, далеко… Катя?.." Слабо стукнуло его сердце… "Невозможно!.. Софья Львовна?.. Кто знает? Нет ли и там провала и засады?.. Бедная Майская!.. Она узнает когда-нибудь…" И вдруг жгучая боль, как нож, пронзила душу… "Степушка! Неужели никогда?.." Он долго стоял, закрыв лицо руками, вне времени, вне пространства… Но холод коварно обнял его вновь, и заломило тело… «Куда же?..» Мучительно захотелось тепла, сна, покоя, безопасности… «Соня!..» — вдруг вспомнил он и тихо ахнул… «Она ждет!..» — вдруг понял он и улыбнулся. Нежная благодарность согрела душу… Она ждет давно… Встретит радостно, без упреков, без слез и требований… молчаливая, покорная, нежная… Ах! Как мучительно хотелось ласки и участия после злобы и вражды, которыми он жил, которыми был окружен все эти дни!.. Забыться… заснуть… согреться…
Он крался, прижимаясь к стенам, как тень, беззвучно перебегая улицу, пронзая пространство обострившимся зрением, вбирая в себя напрягшимся слухом этот сон большого города, — тревожный, хотя и глубокий сон… Сколько раз он вздрагивал от необъяснимого, далекого звука или близкого шороха и останавливался, замирая!.. Рука сжимала браунинг… Какое счастье, что он не уронил его и не бросил, спасаясь!.. Дешево своей жизни он не отдаст!
Пустота в душе исчезла. Сердце билось… Эта жизнь, которая могла ежеминутно оборваться от пустой случайности, от встречи с патрулем, от лая собаки, — он опять начинал дорожить ею. Ее самые элементарные блага; спокойный сон в мягкой постели, стакан горячего кофе поутру — все, чего он так давно был лишен, как все это манило его сейчас!.. После трагической ночи, которую он провел в засаде, обвеянный ледяным дыханием близкой смерти!.. он крался, как вор, беззвучно и решительно… Уж близко… Что это чернеет? Неужели?.. Уцелевшая баррикада… До нее не добрались… Значит, тут безопасно… Он вздохнул полной грудью… Мрак редел, и опасность росла с каждым мигом… Скорей!.. Скорей!..
Вот и Арбат… Он остановился, прежде чем перебежать улицу, и приложил руку к бьющемуся сердцу… Вот только это последнее препятствие… А там уж близко… И вдруг он вспомнил, как шел по этому самому Арбату в своем пальто с бобрами, шел смелый, сияющий, в редакцию новой социал-демократической газеты… Солнце улыбалось, искрился снег… было так легко на душе!.. Таким полноправным гражданином обновленной родины чувствовал он себя!.. Так гордо глядел вперед!.. Думал ли он, что когда-нибудь ему придется, как преступнику, красться вдоль стен этих знакомых домов?.. Вне закона, вне привычных, рухнувших бесследно норм жизни, затравленным зверем, которого за каждым углом может встретить штык или пуля… за жизнь которого никто не потребует ответа?!
Он ринулся вперед в каком-то порыве бескрайнего отчаяния, как стихия, разорвавшего задерживающие цепи осторожности… в порыве гордого возмущения… "Смерть?.. Пусть!.. Я устал… устал… Довольно!.."
Он не успел еще перебежать улицу, как где-то недалеко послышался звук копыт по мерзлым камням мостовой… "Патрули…" И вмиг он сознал всю громадную ценность этой жизни, к которой был так безмерно равнодушен какой-нибудь час назад… ценность свободы… ценность любви, ждавшей его в маленьком домике, в объятиях Сони. Подарит ли ему дальнейшая жизнь что-нибудь ярче этого мгновения? Навряд ли!.. Не обидно ли умереть, не исчерпав этой прекрасной возможности?.. "Нет! Нет!.. За этот миг я ставлю на карту жизнь!.."
Как стрела, беззвучной тенью он перебежал улицу и достиг переулка. Но его уже увидали… Выстрел грянул вслед. Он упал и пополз… Скрыться было некуда. Переулок не делал поворотов, дома шли ровной стеной… "До угла не успеешь добежать, нагонит пуля… Но я жив… Еще жив!!!" — думал он с торжествующей радостью… "Дешево не сдамся…" Он наткнулся на высокое крыльцо барского дома, мгновенно обогнул его и лег на мерзлые камни тротуара. "Вот если здесь есть собака…" И холод как будто от земли проник ему в самое сердце… Он прижался к стене и к камням панели, стараясь стать меньше… «Если повернут сюда…» — было в мозгу… Он ждал…
Ритм копыт, мерный и сбивающийся в то же время, приближался… Они ехали по большой улице рядом, осторожно и медленно… «Они тоже боятся…» От этой мысли ему стало легче… Он сам не знал почему… Дальше… дальше… Проехали… Неужели? И не свернут сюда? Его боятся?.. Все засмеялось в его душе!.. Слабо звенело оружие… Перебивался ритм копыт по земле… глуше… глуше…
Пора!..
Светало, когда он подошел к знакомому домику и стукнул в окно. Сердце его бурно билось. Ах! Теперь он знал, почему так билось его сердце!.. Память вдруг подняла со дна души забытое воспоминание о мраморных ножках, которые он видел мельком в туночь… Жаркая волна от сердца побежала по жилам и зажгла каждую каплю знойной нестерпимой жаждой счастья. «И если завтра конец, арест, расстрел… Пусть!.. Но этот миг мой!.. Да здравствует жизнь!..»
Он стукнул еще раз. "Как крепко спит!.." Но свет уже вспыхнул за занавеской, запрыгал в другой комнате, потом погас… Легкие шаги зазвучали за дверью… Она спросила: "Это ты?.." "Как тогда…" — отчетливо подумал он.
Он шагнул в темноту и запер за собою дверь… Наконец!!
Полоска света слабо тянулась из передней и ломалась на сверкающей белизной голой ножке… Она стояла с теплым платком на голых плечах, который крепко держала у горла… Сердце ее так бурно колотилось в груди, что ничего спросить она не могла… Разве она не знала, что будет так?.. Все будет именно так?.. Постучится и войдет… И возьмет ее всю… ее, изнемогающую от прозы жизни, от жажды счастья!..
Он слышал, что даже зубы ее стучат… "Как тогда… как тогда…" — вдруг вспомнил, вдруг понял он… И сам задрожал в предчувствии невыносимого блаженства.
Он взял ее за кисть руки, теплой и дрожавшей, взял больно, судорожно — и властно повел за собой. Все так же молча они вошли в переднюю. На полу оплывала свеча. Он запер дверь… Она стояла перед ним, ожидающая, отдающаяся, покорная… "Как тогда… как тогда…" — опять ярко вспомнил он и побледнел.
Он взглянул в ее лицо. Озаренное снизу свечой, с тенью под глазами, полускрытое распущенной волной волос, оно показалось ему чужим. Ее глаза, широко открытые, неподвижные, немые, были полны какой-то огромной, мистической тайны… Почему она показалась ему другой?.. Загадочной и далекой?.. Как будто он не понимал ее до этой минуты… или как будто это была незнакомая женщина, но которая ждала его все эти дни, всю эту ночь, как ждет фаталист неизбежную судьбу…
Он разжал ее руки. Платок соскользнул с плеч. Он разорвал рубашку, и перед ним стояла "Диана" Гудона[270], без мыслей, без слов, как она, но живая, теплая, трепетная… Кто? Не все ли равно? Это был живой символ красоты, царящей над миром, над жадной мужской душой, источник поэзии и вдохновения, зажигающий души людей, — вечно творческая, великая сила!
…………………………
Через неделю Тобольцев был арестован на улице…
…………………………
XVIII
Прошел год.
Около Рождества Тобольцева выпустили на поруки до суда. Мать внесла десять тысяч залогу, поручилась Засецкая.
И в тюрьме, как и на воле, Тобольцев пользовался огромной популярностью. Анна Порфирьевна, зажав в руке адрес, сунутый ей потихоньку на свидании с сыном, ехала в Марьину слободку или к Бутырской заставе, чтоб поднять на ноги семью рабочего, ждавшего суда, или семью ссыльного. Она жила этими беглыми свиданиями; она слова не позволяла сказать против сына… Когда в первый месяц пронесся слух, что его расстреляют, Соня и мать обегали все пороги, кланяясь, плача и умоляя сказать, за что он взят. От этого зависело все… Красота Сони была ключом, отворявшим все двери, и вскоре выяснилось, что его арестовал на улице давно знавший его сыщик. На допросе Тобольцев не отрицал того, что знал Потапова, но из первого же допроса он сам понял, что спасен. Его участия в вооруженном сопротивлении в ту страшную ночь никто не подозревал… А те, кто знали об этом, были уже мертвы…
