— Нет, лжешь! Я и его люблю!.. И не откажусь от него теперь… Хотя б за спасение моей души! — с необычайной силой сорвалось у Лизы.

— А!.. — протянул Тобольцев. — Вот что!..

Он глядел на нее, сощурясь, и странные огоньки загорались в его зрачках. Встретив его взгляд, она вспыхнула вся и невольно потупилась.

— Пойдем, — сказала она. — Уж солнце село… Боже мой! Как поздно!

Она встала. Он тоже встал и неожиданно обнял её опять с такой нервной силой, что она не могла вырваться. Побледнела она так, что даже губы её стали белые.

— Чего ты боишься? Я — не дикарь… Культурного человека насилие удовлетворить не может. Мне нужна не покорность, а страсть твоя и согласие… И я этого добьюсь!..

— Нет!!. Нет!.. Этого никогда не будет!.. Этого мне не нужно!

Он мгновенно разжал руки.

— Теперь все ясно… Я вижу, ты ценишь Стёпушку…

Она не поняла в первое мгновение, слишком чиста и наивна была её душа. Но что-то в его тоне и усмешке было обидное, она это почувствовала.

— Пойдем, — повторила она после минутного молчания, и пошла вперед, подымая шлейф своего белого платья.

Они не заметили, что молчали почти всю дорогу обратно. Вдруг она словно вспомнила.

— Я тебе, Андрюша, сейчас как духовнику призналась… И помни: кроме нас троих — его, меня да тебя — этого никто знать не должен, даже Катя… Я бы и тебе никогда этого не сказала, если б ты меня нынче не оскорбил этим поцелуем…

— Ты опять о том же?

— Нет!.. Теперь я поняла, что ты не хотел обидеть… Но я тебя предупреждаю, Андрюша: никогда не целуй меня ещё потому, что это значит — Катю обкрадывать…

— Боже мой! — с отчаянием вырвалось у него.

— Ну, пусть я дура в твоих глазах! Не хочу и не могу лгать!.. Я хочу любить Катю и иметь право ей в глаза глядеть. Если я себя… если тебя уважать перестану, то мне жить уже нельзя будет! Понимаешь? Нельзя!..

— А то, что я тебя люблю сейчас и желаю не меньше, даже больше, чем желаю мою жену, — это для нее, ты думаешь, не обида? По-твоему, взять душу женщины, все её помыслы и желания, это вздор? А взять её тело, хотя бы на одно мгновение, это преступление?

— Молчи! Молчи! — Она остановилась и зажала уши. — Я глупа… Ты меня словами всегда закидаешь… И пока ты говоришь, я даже согласиться с тобой могу. Но стоит мне остаться одной, я чувствую, понимаешь?., чувствую, что ты не прав…

— Как Ванька-встанька, — зло усмехнулся он. — Да, женская логика — это именно Ванька-встанька… Я это всегда замечал… Качни его изо всей силы, ударь, переверни, он все-таки на прежнюю точку встанет.

Она не могла не улыбнуться этому сравнению. Она остановилась опять, положила ему руки на плечи и с дивным выражением горя и любви посмотрела в его злые глаза.

«Боже! Какая она красавица стала!.. Какое трогательное, чудное трагическое личико!» — подумал он, смягчаясь невольно.

Она заговорила печально:

— Когда-то я хотела тебя любить таким, каким создала тебя моя фантазия. Но жизнь меня жестоко била… Я научилась любить тебя таким, каков ты есть… Страдала и прощала. Из души тебя вырвать не могла… Смирилась… И люблю, несмотря ни на что… Потому что разлюбить тебя — значит умереть (ее голос задрожал)… Я тебе — Катю простила… И из-за любви к тебе привязалась к ней… И ни одной черной мысли ни на одно мгновение у меня не было к Кате, как только увидала ее… И твою любовь к ней я на недосягаемый пьедестал поставила. Но помни, Андрюша, помни: третьей я не прощу… Катя и я… Третьей не должно быть между нами! И когда я почувствую, что она все-таки явилась, эта третья… я умру…

Он глядел в эти глубокие, трагические глаза, расширенные ужасом Неизбежного, которое она предчувствовала, казалось, в это роковое мгновение… И ему было сладко и жутко. Он точно летал во сне.

Он бессознательно снял обе её руки с своих плеч, сперва одну, потом другую… И нежно, долго целовал их, как бы обещая что-то, как бы скрепляя поцелуем этот торжественный договор.

Казалось, и она так поняла. Зонтик её упал в траву. Тихая улыбка раскрыла её уста и озарила все лицо. Она смежила ресницы и стояла недвижно, закинув голову и всеми нервами вбирая в себя прикосновение к её коже его горячих, мягких губ.

Чье-то белое платье замелькало между кустами вдали.

— Катя, — быстро сказал Тобольцев.

Она вздрогнула.

— Прощай, чудное мгновение!.. Ты не вернешься…

Лиза подняла зонтик и поспешно двинулась навстречу.

— Андрей, Лиза… Вы, что ли? — кричала издали Катерина Федоровна. — Куда вы пропали? Ужинать ждём целый час…

III

Жизнь молодых на даче потекла мирно с виду. Через месяц отношения к окружающим вылились в определенные формы. Анна Порфирьевна de facto оставалась хозяйкой в доме. Всеми верховодила Катерина Федоровна. И добилась она этого так незаметно, что ни в ком не вызвала возмущения или обиды. Даже строптивая Федосеюшка через какой-нибудь месяц опускала ресницы перед строгими глазами «молодой».

Катерина Федоровна ни разу не сделала выговора прислуге. Она даже голоса ни разу не возвысила. Но распущенная прислуга почувствовала над собой железную руку и соколиные очи настоящей хозяйки.

— Как вы странно живете! — заметила Катерина Федоровна раз как-то за чаем, который подали не в урочный час, потому что Фимочке вздумалось идти за грибами.

— А что? — Анна Порфирьевна покраснела и вся насторожилась.

— Ну, какой же это чай за час до обеда? Только порча аппетита…

— Да ведь я же за грибами ходила! Небось пить захотелось!

— А ты ходи вовремя! Напейся, да и ступай до обеда… то бишь, до ужина. Никак не привыкну к вашим порядкам! — как бы вскользь кинула она.

Фимочка заморгала.

— А тебе угольев жаль, что ли, на самовары?

— Ничего не жаль… А непорядок это…

— Ну, на то и дача, чтоб целый день чай пить!

— Вот это и плохо!.. Катар желудка наживаете беспорядочной едой. Мух разводите, потому что целый день стол стоит неприбранный… Да и прислуге отдохнуть не даете…

— Скажите пожалуйста! Прислугу жалеет! — задорно подхватила Фимочка.

— И очень просто. Они тоже люди… Сделай одолжение! Я с прислуги спрошу больше, чем ты, но спрошу должное. И мне ни одна горничная не посмеет грубо ответить. Но трепать её зря тоже не буду…

Фимочка раскраснелась и стала обмахиваться платком.

— Гувернантка какая явилась! Ха!.. Ха!..

Досада ясно была написана на её курносом лице.