– Иван Павлыч, вы работайте, а я немного посижу. Ладно? Устал.
И некоторое время мы сидели в полной тишине, прерываемой только скрипом пера да сердитым ворчанием Кораблева. Прежде я не замечал, чтобы он так сердито ворчал за работой.
– Ну, Саня, как дела?
– Иван Павлыч, я хочу задать вам один вопрос.
– Пожалуйста.
– Вы знаете, что у Вышимирского до последнего времени бывал Ромашов?
– Знаю.
– А вам известно, зачем он к нему приходил?
– Известно.
– Иван Павлыч, – сказал я с упреком. – Вот я вас опять не узнаю, честное слово! Вам была известна такая вещь, и вы мне ничего не сказали.
Кораблев серьезно посмотрел на меня. Он был очень серьезен в этот вечер – должно быть, немного волновался, поджидая Катю, и не хотел, чтобы я догадался об этом.
– Я тебе много чего не сказал, Саня, – возразил он. – Потому что ты, хотя теперь и пилот, а вдруг можешь взять, да и двинуть кого—нибудь ногой по морде.
– Когда это было! Иван Павлыч, дело в том, что мне пришла в голову одна мысль. Конечно, может быть, я ошибаюсь. Тем лучше, если я ошибаюсь.
– Вот видишь, ты уже волнуешься, – сказал Кораблев.
– Я не волнуюсь, Иван Павлыч. Вы не думаете, что Ромашка мог потребовать от него… мог сказать, что он будет молчать, если Николай Антоныч поможет ему жениться на Кате?
Кораблев ничего не ответил.
– Иван Павлыч! – заорал я.
– Волнуешься?
– Я не волнуюсь. Но я одного не могу понять: как же Катя—то могла позволить ему даже думать об этом? Ведь это же Катя!
Кораблев задумчиво прошелся по комнате. Он снял очки, и у него стало грустное лицо. Я заметил, что он несколько раз взглянул на портрет Марьи Васильевны, тот самый, где она снята с коралловой ниткой на шее, портрет, который по—прежнему стоял у него на столе.
– Да, Катя, – медленно сказал он. – Которой ты совершенно не знаешь.
Это была новость. Я не знаю Катю!
– Ты не знаешь, как она жила эти годы. А я знаю, потому что… интересовался, – быстро сказал Кораблев. – Тем более, что ею больше никто, кажется, особенно не интересовался.
Это было сказано обо мне.
– Она очень тосковала после смерти матери, – продолжал он. – И рядом с нею был один человек, который тосковал так же, как она, или, может быть, еще больше Ты знаешь, о ком я говорю.
Он говорил о Николае Антоныче.
– Очень опытный, очень сложный человек, – продолжал Кораблев. – Человек страшный. Но он действительно всю жизнь любил ее мать, всю жизнь – не так мало. И эта смерть очень сблизила их, – вот в чем дело.
Он стал закуривать, и у него немного дрожали пальцы, когда он чиркнул спичкой, а потом тихонько положил ее в пепельницу.
– И вот появился Ромашов, – продолжал он. – Должен тебе сказать, что ты и его не знаешь. Это – тоже Николай Антоныч, только в другом роде. Во—первых, он энергичен. Во—вторых, у него нет совсем никакой морали – ни плохой, ни хорошей. В—третьих, он способен на решительный шаг, то есть человек дела. И вот этот человек дела, который очень хорошо знает, что ему нужно, в один прекрасный день явился к своему учителю и другу и говорит ему: «Николай Антоныч, вообразите, оказывается, этот Григорьев был совершенно прав. Вы действительно обокрали экспедицию капитана Татаринова. Кроме того, за вами числятся еще разные штуки, о которых вы не упоминали в анкетах…» Нина Капитоновна слышала этот разговор. Она его не поняла и прибежала ко мне. Ну, а я – понял.
– Так, – сказал я. – Интересно.
Мы помолчали.
– Ну, а дальше что же? – продолжал Кораблев. – Можно судить по результатам. Ты знаешь Николая Антоныча – он действует не торопясь: вероятно, сперва это было сказано полушутя, между прочим. Потом все серьезнее, чаще.
– Иван Павлыч, но ведь он же все—таки ее не уговорил, верно?
– Саня, Саня, ты чудак! Если бы он ее уговорил, разве стал бы я тебе писать, чтобы ты приехал? Но кто знает! Быть может, он добился бы своего, в конце концов, как он добился…
Я понял, что он хотел сказать: «Как он добился того, что Марья Васильевна стала его женой».
Я не знал, оставаться мне или уйти, – было уже семь часов, и каждую минуту могла позвонить Катя. Мне было просто физически трудно уйти от него. Я молча смотрел, как он курит, опустив седую голову и вытянув длинные ноги, и думал о том, как он глубоко любил Марью Васильевну, и как ему не повезло, и как он верен ее памяти, – вот почему он так пристально следил все эти годы за Катиной жизнью.
Потом он спохватился и сказал, что мне лучше уйти.
– Без тебя мне будет удобнее говорить с нею.
Он проводил меня, и мы расстались до завтра.
Было еще совсем светло, когда я вышел на улицу; солнце заходило, отражаясь в окнах на другой стороне Садовой.
