На следующее утро Элизабет проснулась с теми же мыслями, которые с трудом позволили ей сомкнуть глаза накануне. Удивление по-прежнему не покидало ее, и ни о чем другом думать было просто невозможно. Не сумев отвлечь себя никаким занятием, она решила после завтрака отправиться на длительную прогулку. Избрав было свою любимую тропинку, она передумала, вспомнив, что иногда встречала там мистера Дарси, и вместо того, чтобы войти в парк, свернула на аллею, уходившую в противоположном от дороги направлении.

Утро выдалось прекрасным, и Элизабет, пройдясь по аллее раза два или три, не смогла удержаться и остановилась перед воротами, чтобы полюбоваться парком. За те пять недель, что она провела в Кенте, природа вокруг сильно переменилась, и рано зазеленевшие деревья с каждым днем становились все пышнее. Она уже собиралась идти дальше, когда заметила в примыкавшей к парку рощице какого-то джентльмена, который шел в ее направлении. Опасаясь того, что это может оказаться мистер Дарси, Элизабет стала отступать.

Неужели он намеревался сразить ее? Как же глупо с ее стороны было оставить катану дома! Превосходя Элизабет в быстроте, Дарси сумел отрезать ей отступление у самых ворот и, протянув письмо, которое она машинально взяла, сказал с горделивым спокойствием:

– Я прогуливался по этой роще в надежде встретить вас. Не соблаговолите ли прочесть это письмо?

И с легким поклоном он повернулся и вскоре вновь скрылся среди деревьев.

Не ожидая ничего приятного, однако сгорая от любопытства, Элизабет открыла конверт и, к величайшему своему изумлению, увидела, что он содержит целых два листа писчей бумаги, плотно исписанных убористым почерком. Продолжая прохаживаться по тропинке, она начала читать. Письмо, датированное в Розингсе восемью часами сегодняшнего утра, было следующего содержания:

Сударыня,

При чтении этого письма вам не стоит беспокоиться о том, что оно будет содержать повторение тех признаний или возобновление предложений, которые вызвали у вас такое отвращение прошлым вечером. Я не имею ни малейшего намерения досаждать вам или принижать себя, напоминая о желаниях, которые ради нашего обоюдного спокойствия должны быть забыты как можно скорее.

Вчера вы предъявили мне два обвинения, совершенно разного характера и не менее разной тяжести. Первое заключалось в том, что я разлучил вашу сестру с мистером Бингли, невзирая на чувства обоих, второе же – в том, что я вопреки требованиям закона, вопреки понятиям чести и благородства лишил мистера Уикэма обеспеченного существования и разрушил его надежды на счастье. Если при объяснении моих действий и мотивов я вынужден буду высказать чувства, которые вы сочтете оскорбительными, могу лишь попросить за это прощения. Я обязан это написать, и посему дальнейшие извинения будут неуместны.

Почти сразу после приезда в Хартфордшир я, как и многие, заметил, что Бингли выделяет вашу сестру среди всех прочих дам. Но о серьезности его чувств я догадался лишь тогда, когда она заболела и вынуждена была остаться в Незерфилде. Зная, что она обучена истреблению нежити, я был уверен в том, что неведомый недуг поразил и ее. Не желая беспокоить вас или кого-либо в Незерфилде моими предположениями, я решил ослабить привязанность Бингли, дабы избавить его от мучительного наблюдения за превращением вашей сестры. Однако после ее выздоровления – временного, как мне казалось – я заметил, что его чувства к мисс Беннет были сильнее всех его прежних увлечений.

Я также наблюдал за вашей сестрой. Ее внешность и манеры оставались искренними, живыми и очаровательными, но я по-прежнему был убежден, что уже скоро ей предстоит безрадостно склониться перед волей Сатаны. Однако недели превращались в месяцы, и я начал сомневаться в верности своих наблюдений. Отчего превращение никак не наступало? Неужели я мог так ошибиться, приняв обычную простуду за неведомый недуг? К тому времени, когда я осознал свою неправоту, менять планы было уже поздно. Мистер Бингли был уже далек от вашей сестры – это касалось не только расстояния, но и чувств. И хотя в моих действиях не было злого умысла, они причинили боль вашей сестре, и ваше негодование совершенно обоснованно. Не премину отметить, впрочем, что простуда вашей сестры была достаточно серьезной, чтобы вызвать даже у самого проницательного наблюдателя подозрение, что за кротким обхождением мисс Беннет кроется сердце, порабощенное тьмой.

Несомненно, я желал верить в то, что она поражена, но хочу также подчеркнуть, что какие-либо надежды или опасения обычно не властны над моими действиями и решениями. Я верил в болезнь вашей сестры не потому, что желал ей этого. Мое убеждение основывалось на беспристрастном суждении, столь же искреннем, сколь и обдуманном. Однако существовали и другие препятствия этому браку, которые необходимо, пусть и весьма кратко, перечислить. Происхождение вашей матери хоть и вызывало возражение, но не шло ни в какое сравнение с тем, как часто пренебрегали всеми правилами приличий она сама, ваши младшие сестры и иногда даже ваш отец.

Простите меня. Мне больно ранить вас. Но, огорчившись из-за недостатков ваших близких, возможно, вы найдете утешение в том, что я всегда высоко ценил то, как держитесь вы и ваша старшая сестра – и в обществе, и в сражении. Добавлю лишь, что на балу мое мнение о болезни мисс Беннет было подкреплено ее нежеланием присоединиться к нам во время злополучного происшествия на кухне, и посему я еще тверже вознамерился удержать моего друга от брака, который я полагал неудачнейшим из союзов. На следующий день он уехал в Лондон и, как вы, несомненно, помните, собирался вскоре вернуться в Незерфилд.

Теперь я перехожу к описанию своей роли в этой истории. Его сестры были обеспокоены не меньше моего, хоть у нас на то и были разные причины. Обнаружив совпадение наших взглядов, мы столь же единодушно решили, не теряя времени, отправиться в Лондон, дабы повлиять на их брата. Сразу же по приезде туда я с готовностью принялся разъяснять моему другу все отрицательные стороны его выбора. Я описывал их ему со всей серьезностью и настойчивостью. Но, несмотря на то что мои увещевания могли поколебать и несколько умерить его решимость вступить в брак, этого союза избежать бы не удалось, если бы я вдобавок ко всему не уверил Бингли в равнодушии к нему вашей сестры.

До того он верил, что она отвечает на его чувства искренней, если не столь же сильной привязанностью. Однако Бингли по природе своей необычайно скромен и склонен доверять моему мнению гораздо больше, чем собственному. Поэтому мне было нетрудно убедить его в том, что он заблуждался. Стоило ему поверить в это, как отговорить его от возвращения в Хартфордшир было делом нескольких минут. До сей поры я не нахожу в своих действиях ничего предосудительного. Тем не менее об одном своем поступке, касающемся этой истории, я все же вспоминаю безо всякого удовлетворения – о том, что я опустился до притворства и скрыл от него приезд вашей сестры в столицу. Сам я узнал об этом от мисс Бингли, но ее брат по-прежнему находится в неведении.

Возможно, их встреча и не имела бы нежелательных последствий, но я видел, что его чувства еще не угасли настолько, чтобы она была совершенно безопасной. Быть может, это умалчивание, этот обман были недостойным поступком, однако я решился на него из самых добрых побуждений. Более мне нечего добавить по этому поводу, и иных извинений я вам принести не могу. Если я причинил боль вашей сестре, то сделал это только из любви к другу и будучи убежденным в том, что мисс Беннет обречена скитаться по земле в поисках мозгов.

Другое же, более тяжкое обвинение в том, что я нанес урон мистеру Уикэму, я могу опровергнуть, лишь изложив вам полную историю его отношений с нашей семьей. Мне неизвестно, в чем именно он обвинил меня, однако правдивость моих слов может подтвердить не один свидетель, в чьей искренности усомниться невозможно.

Мистер Уикэм – сын весьма уважаемого человека, который долгие годы вел дела в Пемберли и выполнял свои обязанности столь безупречно, что в благодарность мой отец щедро осыпал милостями своего крестника, Джорджа Уикэма. Отец оплачивал его обучение в школе, а затем в Киото – неоценимая помощь, поскольку собственный отец Уикэма из-за расточительности жены едва сводил концы с концами и не смог бы дать ему приличное восточное образование. Мой отец не только любил общество этого юноши, чьи манеры всегда отличались обаянием, но и высоко ценил его боевые способности, надеясь, что тот преуспеет в истреблении зомби, и намереваясь оказать содействие его карьере. Что до меня, то уже много, очень много лет прошло с тех пор, как я переменил свое мнение о нем.

Его порочные наклонности и отсутствие нравственных устоев, тщательно скрываемые им от своего благодетеля, не могли быть тайной для юноши одного с ним возраста, у которого к тому же имелась возможность видеть его в те моменты, когда он не считал нужным следить за своим поведением. Именно так мне удалось услышать, как мистер Уикэм беззаботно похвалялся своим намерением отработать удары ногой с разворота на служившем у нас глухом мальчике-конюхе, выражая надежду, что сломанная шея послужит тому достаточным наказанием за плохо вычищенное седло. Я был привязан к несчастному слуге, и поэтому мне пришлось перебить Уикэму ноги, чтобы тот не мог воплотить в жизнь свой омерзительный замысел. Тут я снова вынужден причинить вам боль, в какой мере – известно лишь вам самой. Но какие бы чувства ни вызывал у вас мистер Уикэм, догадки об их природе не помешают мне раскрыть его истинную сущность, а, напротив, лишь укрепят в желании сделать это.

Мой досточтимый отец скончался около пяти лет тому назад, и до самого конца его привязанность к мистеру Уикэму была столь велика, что в своем завещании он настоятельно рекомендовал мне всячески способствовать его карьере в борьбе с ужасной нежитью. К этому пожеланию прилагалось наследство в тысячу фунтов. Отец мистера Уикэма ненадолго пережил моего, и не прошло и полугода, как мистер Уикэм написал мне, что пожелал заняться изучением новейших оружейных технологий и доход с одной тысячи фунтов не покроет этого увлечения. Я скорее желал, чтобы его намерения оказались искренними, чем верил в них, но все равно с готовностью откликнулся на его просьбу и устроил так, чтобы ему выплатили три тысячи фунтов. После чего, казалось, всякая связь между нами прервалась. Я был о нем слишком дурного мнения, чтобы приглашать его в Пемберли или возобновлять общение с ним в столице.

Полагаю, именно там он и поселился, однако изучение оружейных технологий было сущим притворством, и теперь, не зная ограничений, он вел праздный и беспутный образ жизни. Три года я почти не получал о нем вестей, но, поиздержавшись, он снова написал мне письмо. Он уверял меня, что находится в крайне стесненных обстоятельствах, что оружейные технологии оказались вовсе невыгодным занятием и что он полон решимости принять сан, если я положу ему ежегодное содержание. Вряд ли вы осудите меня за то, что я отказался выполнить его просьбу и решительно пресекал любое ее повторение. Его недовольство было соразмерно его бедственному положению, и, не сомневаюсь, он порочил мое имя в обществе так же яростно, как и упрекал меня лично. После этого между нами не осталось даже намека на какие-либо отношения. Как он жил, мне неведомо. Однако прошлым летом он вновь довольно болезненным образом напомнил о себе.

Теперь мне предстоит описать события, о которых сам бы я хотел позабыть, и если бы не нынешние обстоятельства, я не рассказал бы о них ни одной живой душе. Говоря это, я не сомневаюсь, что и вы сохраните все в тайне.

Опека над моей сестрой, которая младше меня более чем на десять лет, была доверена мне и племяннику моей матери, полковнику Фицуильяму.

Около года назад мы забрали ее из школы и поселили в Лондоне под присмотром компаньонки, миссис Янг, вместе с которой летом она отправилась в Рамсгейт. Вскоре туда же приехал мистер Уикэм, и, несомненно, с умыслом, поскольку выяснилось, что он был ранее знаком с миссис Янг, в характере которой мы жестоко обманулись. При помощи и поощрении этой дамы он настолько завладел доверием Джорджианы, чье искреннее сердце еще хранило память о том, как он был добр к ней в детстве, что она позволила внушить себе, что влюблена, и согласилась бежать с ним.

Ей было тогда всего пятнадцать, что может послужить ей оправданием. За день или два до предполагаемого побега я неожиданно приехал в Рамсгейт, и Джорджиана, будучи не в силах вынести мысли о том, что она может причинить боль и огорчения брату, который во многом заменил ей отца, во всем мне призналась. Можете представить, что я почувствовал и как поступил. Заботясь о добром имени и чувствах моей сестры, я не мог публично изобличить мистера Уикэма. Честь требовала вызвать его на дуэль, но он спешно покинул город.

Миссис Янг, разумеется, жестоко выпороли в присутствии всей прислуги. Несомненно, мистер Уикэм прежде всего охотился за приданым моей сестры, которое составляет тридцать тысяч фунтов, однако я не могу избавиться от мысли о том, что его также привлекала возможность отомстить мне. Да, тогда бы он отомстил мне сполна.

Таково, сударыня, правдивое изложение всех обстоятельств, касающихся меня и этого человека, и если вы не сочтете эту историю полнейшей выдумкой, то, надеюсь, не станете более винить меня в жестокости по отношению к мистеру Уикэму. Мне неизвестно, каким образом, с помощью каких уловок он ввел вас в заблуждение, однако тому, что его обман удался, вероятно, не стоит удивляться. Не зная всех подробностей, вы не сумели бы его уличить, а подозрительность чужда вашей природе.

Быть может, вас удивит, что я не рассказал всего этого вчера вечером, однако тогда я недостаточно владел собой, чтобы решить, насколько я могу быть с вами откровенен. За подтверждением всего вышеизложенного вы можете обратиться к полковнику Фицуильяму. Как моему родственнику, близкому другу и, более того, одному из душеприказчиков моего отца, ему неизбежно становились известны все подробности описанных мной событий. Если ваша неприязнь ко мне обесценивает все мои заверения, то поверить словам полковника Фицуильяма подобные причины вам не помешают, и дабы вы могли сразу справиться обо всем у него, я постараюсь найти способ передать вам это письмо в утренние часы.

Пусть Господь хранит вас и избавит Англию от ее нынешних бедствий.

Фицуильям Дарси

Когда мистер Дарси вручил Элизабет письмо, она отнюдь не ожидала того, что он вновь станет просить ее руки, однако и вовсе не могла предположить, что бы он мог еще написать. Она так торопилась это выяснить, что едва осознавала смысл написанного, и, спеша перейти к следующей фразе, не успевала сосредоточиться на той, которую только что прочитала. Она сразу сочла притворством веру мистера Дарси в то, что ее сестра была поражена недугом, а его перечисление истинных, более тяжких возражений против этого брака слишком разгневало ее, чтобы судить о них здраво.

Но когда этот предмет сменился рассказом о мистере Уикэме, Элизабет смогла несколько более внимательно прочесть описание событий. Если описание это было правдивым, то все ее представления о благородстве мистера Уикэма рассыпа́лись прахом – и в то же время оно поразительно сходилось с историей, рассказанной им самим. Ее чувства становились все более мучительными и все менее определенными. Изумление, тревога, даже ужас полностью завладели ею. Элизабет желала, чтобы все это оказалось ложью, и непрерывно восклицала:

– Это неправда! Быть того не может! Какая ужасная клевета!

В сильнейшем смятении, не зная, о чем и думать, она пыталась продолжить прогулку, но безуспешно: не прошло и минуты, как Элизабет вновь развернула письмо и, взяв себя в руки, насколько это было возможно, с тяжелым сердцем вернулась к рассказу об Уикэме и заставила себя вчитаться в смысл каждого предложения. История его отношений с семьей Дарси полностью совпадала с рассказанной им самим, да и доброе отношение к нему покойного мистера Дарси, хоть Элизабет ранее и не знала, насколько щедр он был, тоже не противоречило его словам. Но измыслить такое наказание для глухого мальчика-конюха! И из-за такого пустячного проступка! Решительно невозможно было поверить в то, что человек столь благородной наружности, как Уикэм, способен на подобную жестокость. Нельзя было не чувствовать, что один из рассказчиков бессовестно лжет, и несколько мгновений Элизабет убеждала себя, что ее первоначальное мнение было верным. Но когда она еще несколько раз внимательнейшим образом прочла о том, как Уикэм, обманув все надежды старшего мистера Дарси, прекратил боевое обучение и получил взамен внушительную сумму в три тысячи фунтов, то снова начала колебаться.

Она отвлеклась от письма, постаралась по возможности беспристрастно взвесить каждое обстоятельство, обдумала правдоподобность каждого заявления, но – увы, без особого успеха. Утверждения каждой из сторон были бездоказательными. Она вновь прочла письмо, но каждая строка в нем доказывала, что история, подробности которой, по ее мнению, могли разве что изобличить мистера Дарси еще полнее, вдруг получила объяснение, делающее его поведение безукоризненным.

О прежней жизни Уикэма в Хартфордшире знали лишь по его же рассказам. Что до его истинного характера, то Элизабет не стала бы наводить о нем справки, даже если бы имела такую возможность. Его голос и манеры сразу внушили всем, что ему присущи всевозможные добродетели. Она попыталась припомнить хоть один его добрый поступок, хоть какое-то свидетельство его прямоты и прекраснодушия, которое можно было бы противопоставить нападкам мистера Дарси, или хотя бы отыскать в нем некую добродетель, не вязавшуюся с разгульным и праздным образом жизни, в котором Дарси обвинял его. Но на ум ей ничего не шло.

Она отчетливо вспомнила всю их беседу с Уикэмом в тот первый вечер у мистера Филипса. Многие его выражения еще были свежи в ее памяти. Теперь ее поразила неуместность подобного разговора между малознакомыми людьми, и она удивилась, что это раньше не пришло ей в голову. Она увидела, как бестактно он рекомендовал себя и как его поступки расходились со словами. Элизабет вспомнила, как он хвалился, что не боится встречи с мистером Дарси – пусть уж мистер Дарси уедет, если захочет, он ему не уступит, – и все же не осмелился через неделю появиться на балу в Незерфилде.

Она также вспомнила, что до тех пор, пока обитатели Незерфилда не уехали, он никому, кроме нее, не рассказывал своей истории, но после их отъезда о ней вдруг повсеместно заговорили. И у него не возникло сомнений или сожалений по поводу того, что он порочит имя мистера Дарси, хоть ранее он и уверял ее, что уважение к отцу никогда не заставит его дурно отозваться о сыне.

Все его поступки теперь представали в совершенно ином свете! Элизабет более не находила достойных объяснений отношению Уикэма к ней самой: он либо обманывался насчет размеров ее приданого, либо тешил свое тщеславие предпочтением, которое, по ее мнению, она выказывала ему самым неосторожным образом. Желание оправдывать его становилось все слабее и слабее, а что до правоты мистера Дарси, так Джейн уже давно уверяла ее в том, что во всей этой истории с Уикэмом никаких предосудительных действий он не совершал. И несмотря на его высокомерные и отталкивающие манеры, Элизабет ни разу за все время их знакомства не довелось заметить ничего, что свидетельствовало бы о его несправедливости или бесчестности.

Она сгорала от стыда за свое поведение. Стоило ей подумать о Дарси или об Уикэме, как она тотчас же видела собственную слепоту, предвзятость, глупость, предубеждение. Если бы ее кинжал был при ней, то Элизабет упала бы на колени и, ни секунды не колеблясь, нанесла бы себе семь ран позора.

– Как недостойно я себя вела! – вскричала она. – Я, так гордившаяся своей проницательностью! Я, считавшая, что полностью владею своим духом и телом! Как часто я смеялась над великодушием сестры и питала свое тщеславие бессмысленными подозрениями! Как унизительно для меня это открытие! О, будь тут мой наставник, он отхлестал бы меня до крови влажной бамбуковой плетью!

От мыслей о себе – к мыслям о Джейн, от Джейн – к Бингли, и так она вскоре вспомнила, что объяснения мистера Дарси по этому поводу показались ей неубедительными, и прочла их снова. Во второй раз его слова произвели на нее совершенно другое впечатление. Могла ли она не доверять ему в одном случае и в то же время признавать его правоту в другом? Ему казалось, будто ее сестра поражена недугом, и Элизабет не могла не отдать должное его осмотрительности, ведь простуда Джейн была и впрямь столь серьезной, что даже Элизабет несколько раз заподозрила то же самое.

Когда же она дошла до строк, содержавших унизительные, но заслуженные упреки поведению ее родных, то чувство стыда стало и вовсе невыносимым. Она оценила комплименты, высказанные ей и Джейн. Они слегка утешили ее, но не избавили от мыслей об унижении, в котором виновны остальные члены ее семьи. Теперь ей пришло в голову, что несчастье Джейн, в сущности, дело рук ее ближайших родственников, и, размышляя о том, какой ущерб их с сестрой репутации наносит столь бестактное поведение, Элизабет и вовсе пала духом.

Она бродила по дорожке еще пару часов, перебирая в уме всевозможные мысли – вновь и вновь возвращаясь к произошедшему, взвешивая все за и против и пытаясь по мере сил свыкнуться со столь важной и стремительной переменой в собственных взглядах. Однако усталость и осознание того, что она слишком задержалась на прогулке, вынудили ее вернуться в Хансфорд, и Элизабет вошла в дом, стараясь принять присущий ей жизнерадостный вид и не думать о том, что могло бы отвлечь ее от общей беседы.

Ей тотчас же рассказали, что в ее отсутствие заходили оба джентльмена из Розингса. Мистер Дарси зашел на несколько минут, чтобы попрощаться, а полковник Фицуильям пробыл около часа, дожидаясь Элизабет, и чуть было не отправился на ее поиски. Элизабет лишь сделала вид, будто сожалеет, что разминулась с ним, но на самом деле обрадовалась этому. Полковник Фицуильям ее более не интересовал, все ее мысли занимало только письмо.

Оба джентльмена покинули Розингс на следующее утро, и мистер Коллинз, поджидавший их у ворот с прощальными поклонами, принес домой благие вести об их добром здравии и расположении духа настолько сносном, насколько позволяла печальная обстановка в Розингсе, вызванная их отъездом и тем, что накануне Элизабет убила несколько любимых ниндзя ее светлости. Затем мистер Коллинз поспешил в Розингс, дабы возместить леди Кэтрин утрату общества, и по возвращении с величайшим удовлетворением передал сообщение ее светлости – ей до того скучно, что у нее даже появилось желание видеть их всех у себя за обедом.

Глядя на леди Кэтрин, Элизабет не могла избавиться от мысли о том, что, пожелай она – и сейчас была бы представлена ее светлости как будущая племянница, и с трудом сдерживала улыбку, воображая, как бы та возмутилась. “Что бы она сказала? Как бы повела себя?” – такими вопросами забавляла себя Элизабет.

Сначала они заговорили о том, как уменьшилось общество в Розингсе.

– Поверьте, я все приняла очень близко к сердцу, – провозгласила леди Кэтрин. – Думаю, вряд ли кто-то сильнее меня может переживать разлуку с друзьями. А к этим юношам я привязана особенно, да и они так привязаны ко мне! Им было очень жаль покидать меня! Впрочем, так бывает всегда. Милый полковник держался стоически до самого конца, а вот Дарси, казалось, был опечален отъездом еще больше, нежели в прошлом году. Несомненно, он еще сильнее полюбил Розингс.

Тут миссис Коллинз вставила комплимент, который мать и дочь приняли с любезными улыбками, несмотря на то, что никто не сумел разобрать ее рычания.