— Да, — отозвалась она. — Нам пора идти.
— Люси, я хочу попросить о том, о чем никогда еще не просил.
Его серьезный тон заставил ее шагнуть к нему — открыто и прямо.
— О чем, Сесиль?
— Ни разу, даже в тот день, когда ты согласилась выйти за меня, тогда, на террасе…
Он вдруг застеснялся и принялся оглядываться — не смотрит ли кто на них. Его смелость улетучилась.
— Да? — ждала Люси.
— До сих пор я ни разу не поцеловал тебя.
Люси покраснела, словно он сказал или сделал нечто неловкое.
— Да, ни разу, — вымолвила она.
— Я прошу… могу я это сделать сейчас?
— Конечно, можешь, Сесиль. Ты и раньше мог. Я не стану сердиться, ты же знаешь.
В этот великий момент он не чувствовал ничего, кроме абсурдности ситуации. Ее ответ был неопределенным. Она совершенно по-деловому приподняла вуаль. Когда Сесиль подошел к ней, то вдруг почувствовал желание отпрянуть. Когда же он прикоснулся к Люси, его золотое пенсне на цепочке упало и, повиснув между ними, согнулось.
Таковы были объятья. Он понял, взглянув правде в глаза, что потерпел поражение. Страсть должна быть уверена в своей непреодолимости. Она обязана забыть и вежливость, и рассудочность, и прочие проклятия цивилизации. Кроме того, она не должна отступать, когда ясен путь и искренни намерения. Почему Сесиль не смог поступить так, как поступил бы на его месте любой рабочий, или моряк, или даже какой-нибудь клерк? Он мельком вспомнил произошедшее. Люси, подобная цветку, стояла над водой; он подошел к ней и обнял, она подчинилась ему, хоть и с укором в глазах. А он ждал, что она будет смотреть на него с благоговением. Он был уверен, что женщины обязаны благоговеть перед мужчинами, отдавая дань их мужественности.
Они покинули пруд в молчании. Он ждал, что Люси скажет нечто, что обнажит ее самые сокровенные мысли. Наконец она заговорила с серьезностью, соответствующей моменту:
— Его звали Эмерсон, а не Харрис.
— Кого?
— Того пожилого человека.
— Какого пожилого человека?
— Того, о котором я тебе рассказывала. С кем был так недобр мистер Игер.
Сесиль так и не понял, что это был самый интимный разговор из тех, что Люси когда-нибудь вела с ним.
Глава 10. Сесиль-юморист
Общество, от которого Сесиль собирался спасать Люси, было, вероятно, не самым изысканным в Англии, но оно было более изысканным, чем тот общественный слой, откуда вышли предки девушки. Ее отец, удачливый и ловкий стряпчий, построил Уинди-Корнер с целью перепродажи в то время, когда район только начал развиваться, но, влюбившись в свое творение, стал жить здесь сам. Вскоре после его женитьбы социальная атмосфера округи стала изменяться. На краю южного склона возводились другие дома; дома появились среди сосен, а также на северном склоне, возле выхода меловых отложений.
Своими размерами Уинди-Корнер уступал большинству этих домов, где поселились самые разные люди, но не из здешних краев, а из Лондона. Эти люди и приняли Ханичёрчей за потомков местной аристократии. Отца Люси это поначалу испугало, хотя миссис Ханичёрч приняла ситуацию спокойно — без тени гордости, но и не чувствуя себя униженной. «Не знаю, что думает этот народ, — сказала она, — но для детей это большая удача». Миссис Ханичёрч нанесла визиты соседям, соседи с удовольствием нанесли ответные визиты ей, и к моменту, когда вновь прибывшие поняли, что она не вполне принадлежит их кругу, она уже успела им понравиться, так что обстоятельства ее происхождения уже не имели значения. Когда мистер Ханичёрч умер, он умер удовлетворенным — мало кто из стряпчих не мечтает, чтобы оставляемая им семья укоренилась и проросла в лучшем из возможных социальных слоев.
Лучшем из возможных. Конечно же, многие из тех, кто приехал из Лондона, были людьми серыми и скучными, что Люси и поняла с особой остротой, когда вернулась из Италии. До этого момента она без вопросов принимала идеалы жителей Саммер-стрит — их не бросающийся в глаза достаток, их неагрессивную религиозность, нелюбовь к бумажным пакетам, апельсиновым коркам и битым бутылкам. Радикал до мозга костей, она научилась с ужасом говорить о жителях предместий. Жизнь, насколько Люси дала себе труд понять ее сущность, состояла из круга богатых и приятных людей, с общими интересами и общими врагами. В этом кругу человек начинал понимать, кто он есть, находил себе спутника жизни и благополучно умирал. За пределами этого круга простиралось море бедности и вульгарности, которое всеми силами старалось вторгнуться в эти пределы — так же, как лондонский туман пытался ворваться в сосновые леса через бреши в ряду северных холмов.
В Италии же, где любой, если пожелает, может чувствовать себя равным любому другому человеку, это представление о жизни не соответствовало действительности. Там, в Италии, взгляды на мир изменились; там она поняла, что не существует людей, к которым ей было бы запрещено питать симпатию, что социальные барьеры, хоть и неустранимы, все-таки не так и высоки. Вы можете перепрыгнуть через них — ровно так же, как перепрыгиваете через заборчик, за которым растут оливковые деревья какого-нибудь крестьянина, который к тому же рад вас видеть. В Англию Люси вернулась с новым видением жизни.
Почти то же самое произошло с Сесилем. Но не терпимость, а способность раздражаться пробудил в нем воздух Италии. Он увидел узость взглядов общества Саммер-стрит, но вместо того чтобы спросить себя: «А имеет ли это какое-нибудь значение?» — он, в порядке протеста, попытался заменить это «узкое» общество тем, что называл обществом «широким». Он не осознавал, что Люси воплощала в себе окружение, с которым была связана тысячью тонких нитей и годами совместного проживания, и, хотя она понимала все несовершенство этих людей, она — в сердце своем — была не способна презирать их. Не понимал он и еще одной вещи: если Люси переросла это общество, она также переросла и все прочие типы общества и вышла на такой уровень развития, при котором только личное общение, общение с другим человеком могло ее удовлетворить. Как и Сесиль, Люси подняла восстание. Но, в отличие от него, она требовала не просто большей по размеру гостиной; она требовала равенства с человеком, которого любит. Ибо Италия отдала ей во владение самую драгоценную из всех драгоценных вещей — ее собственную душу.
Играя с тринадцатилетней Минни Биб, племянницей священника, в «бамбл-паппи», старинную, в высшей степени почтенную игру, где игроки бьют по теннисному мячу, который, перепрыгивая через сетку, отскакивает высоко в воздух; некоторые попадали в миссис Ханичёрч, а некоторые пропадали (совершенно неупорядоченное предложение, которое тем не менее очень хорошо отражает состояние ума Люси, которая, играя, одновременно умудрялась разговаривать со священником).
— О, они мне так надоели, сначала он, потом они, и ни один не знал, чего он хочет, и все такие зануды.
— Но они действительно прибывают, — сообщил мистер Биб. — Я писал мисс Терезе несколько дней назад, она интересовалась, как часто приезжает мясник. Я ответил, что тот бывает раз в месяц, и это произвело на нее впечатление. И вот они приезжают. Я получил от них письмо сегодня утром.
— Эти сестры Элан мне загодя не нравятся, — воскликнула миссис Ханичёрч. — Восхищаться ими только потому, что они старые и глупые? Говорить: «Ах, как они милы!» Ненавижу эти их «если», все эти «но», «да»! А бедная Люси — она уже превратилась в тень. Хотя сама виновата!
Священник наблюдал за этой «тенью», в то время как она резво прыгала по теннисному корту и что-то весело кричала Минни. Сесиля не было — никто не рисковал играть в «бамбл-паппи», когда он был поблизости.
— Так вот, если они приезжают… Нет, Минни, не бери Сатурн…
Сатурном назвали теннисный мяч, чья оплетка частично разорвалась, и потому, когда он, быстро вращаясь, летел, вокруг него возникало нечто подобное кольцу — кольцу Сатурна.
— Если они прибудут, сэр Гарри разрешит им въехать до двадцать девятого, и он вычеркнет из договора пункт о побелке потолка, зато внесет пункт об амортизации… Это не считается. Я же сказала, Минни, не бери Сатурн!
— Сатурн для «бамбл-паппи» — это нормально, воскликнул Фредди, присоединившись к ним. — Минни! Не слушай ее.
— Сатурн не прыгает.
— Нормально прыгает!
— Нет!
— Он прыгает еще лучше, чем Прекрасный Белоснежный Дьявол.
— Потише, дорогой! — сказала миссис Ханичёрч.
