– Вы что же, хотите сказать, – произнес я, при этом мой голос дрожал, будто я пел арию для колоратурного сопрано, – что я напрасно терпел танталовы муки?
– Кто это, интересно, подверг тебя танталовым мукам?
– Мамаша Артроуз. Она накрыла меня в комнате Уилберта, когда я искал эту омерзительную корову. Я был уверен, что он ее свистнул и спрятал у себя в спальне.
– И она тебя застукала?
– И не один раз, а дважды.
– И что она сказала?
– Порекомендовала обратиться за помощью к Род-ди Глоссопу, который, как она слышала, не имеет себе равных в лечении тяжелых психических расстройств. Впрочем, нетрудно догадаться, почему она так сказала. Когда она вошла, я на четвереньках выползал из-под туалетного столика, и, несомненно, это обстоятельство показалось ей несколько странным.
– Берти, это просто гениально!
Слово «гениально» показалось мне совершенно неуместным, о чем я ей тут же сообщил. Но мои слова заглушил громкий хохот моей тетушки. Мне никогда прежде не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь так от души смеялся, она затмила даже Бобби в тот день, когда я наступил на грабли и расквасил себе нос.
– Я бы не пожалела пятидесяти гиней, чтобы это увидеть, – сказала она, когда снова получила возможность пользоваться голосовыми связками. – Так ты, говоришь, выползал из-под туалетного столика?
– Это во второй раз. Во время нашей первой встречи я сидел на полу с креслом, обернутым вокруг шеи.
– Наподобие круглого елизаветинского воротника, какие носили во времена Томаса Ботвея.
– Оттуэя, – сухо поправил я. Как я уже говорил, я во всем люблю точность. От родственницы я ожидал сочувствия и утешения, а не соли на мои и без того саднящие раны, но сказать ей этого не успел: дверь распахнулась, и в комнату вошла Бобби.
Мне сразу показалось, что выглядит она как-то странно. Обычно вид этой барышни недвусмысленно свидетельствует о том, что она живет если не в лучшем из миров, то, во всяком случае, в мире достаточно хорошем, чтобы перебиться, пока не подоспеет самый лучший. То есть весела, полна жизненных сил и все такое. Теперь лицо ее выражало равнодушие, причем не ленивое равнодушие кота Огастуса, а скорее отрешенность, которую я заметил на портрете той дамы в Лувре, про которую Дживс, затащивший меня туда, сказал, что люди со всех концов света специально приезжают поглядеть на нее. Дживс, помню, обратил мое внимание на усталость в ее глазах. Вот именно такую усталость я прочел сейчас в глазах у Бобби.
Она разомкнула уста, которые были плотно сжаты с таким кислым видом, словно она только что жевала лимон.
– Извините, миссис Траверс, – сказала она. – Могу я снова взять у вас ту книжку миссис Артроуз?
– Конечно, деточка, – отвечала тетя. – Чем больше людей в этом вертепе читают ее стряпню, тем лучше. Посильный вклад каждого в общее дело.
– Значит, добралась без приключений? – спросил я. – Уже виделась с Селедкой?
Она не то фыркнула, не то хмыкнула в ответ.
– Берти, – сказала она голосом, явно только что вынутым из морозилки. – Могу я попросить тебя об одолжении?
– Разумеется. А в чем дело?
– Не упоминай, пожалуйста, в моем присутствии имени этого предателя, – сказала она и тотчас отчалила, унося усталость в глазах вместе с книжкой.
Я был совершенно сбит с толку и изо всех сил старался постичь тайный смысл ее слов. По выпученным глазам тетушки Далии я догадался, что и она не имеет ни малейшего понятия о том, что все это значит.
– Как прикажешь это понимать? – спросила она. – Ты только что уверял меня, что она обожает юного Сельдинга со страстью, кипящей, как масло во фритюрнице.
– Так она мне сказала.
– Видать, все масло выкипело. Если ты сумеешь убедить меня, что так изъясняются влюбленные барышни, я готова съесть свою шляпу, – сказала дражайшая родственница, имея в виду, по-видимому, чудовищное соломенное сооружение, водружаемое ею на голову во время работы в саду, про которое я могу сказать лишь, что оно почти такое же истрепанное, как охотничья войлочная шляпа дяди Тома, распугавшая гораздо больше ворон, чем любой другой головной убор в Вустершире. – Наверное, они поссорились.
– Похоже на то, – согласился я. – Только не могу понять, когда они успели, если учесть, что во время нашей последней встречи в ее глазах сиял свет вечной любви к Селедке и приехала она сюда полчаса назад, не больше. Что, спрашивается, может за столь краткий промежуток времени превратить юную деву, полную любви и имбирного эля, в мегеру, которая называет предмет своего обожания предателем и не желает, чтобы его имя упоминали в ее присутствии? Да, случай тяжелый. Может быть, стоит послать за Дживсом?
– Но что, скажи на милость, может сделать Дживс?
– В ответ на столь прямо поставленный вопрос я вынужден честно признать: не знаю. Видимо, у меня просто вошло в привычку посылать за Дживсом всякий раз, когда дела начинают идти вкривь и вкось. Если мы хотим узнать, что произошло, надо получить информацию из первых рук и обратиться, как говорится, к первоисточнику. Разрешить эту тайну может лишь Селедка. Немедленно лечу его искать.
Полет, однако, пришлось отменить, потому что Селедка неожиданно появился на сцене собственной персоной.
– А, вот ты где, Берти, – произнес он. – Мне сказали, что ты вернулся. Я тебя искал.
Он говорил низким, хриплым, я бы сказал, замогильным голосом, и я заметил у него все симптомы, наблюдающиеся у человека, рядом с которым только что разорвалась авиационная бомба. Плечи его обвисли, взгляд остекленел. Короче говоря, он выглядел как тот бедолага, который еще не начал принимать желчегонную микстуру доктора Гордона. Я решил сразу же перейти к делу – сейчас не время проявлять душевную чуткость и делать вид, что ничего не замечаешь.
– Какого дьявола, Селедка? Ты что, опять поссорился с Робертой? – спросил я, и когда он ответил «да так, пустяки», я стукнул кулаком по столу и велел ему не валять дурака и выкладывать все как есть.
– Да, – поддержала меня тетушка Далия. – Немедленно рассказывайте, что случилось.
На миг мне показалось, будто он собирается с оскорбленным видом заявить, что предпочел бы, с нашего позволения, не обсуждать свои сугубо личные дела, но, едва разлетевшись, он поймал взгляд тети Далии и дрогнул. Взгляд у тети Далии очень властный, хотя ей далеко в этом отношении до тети Агаты, которая, как известно, пожирает собственное потомство и во время полнолуния приносит человеческие жертвы. Он опустился на стул с подавленным видом.
– Что ж, если вы так настаиваете, – сказал он. – Она разорвала помолвку.
Это мало что прояснило. Об этом мы и сами догадались. Не станешь называть предателем человека, с которым собираешься идти под венец.
– Но ведь всего час назад, – сказал я, – перед тем, как мы расстались около придорожной гостиницы под названием «Лиса и гусь», она пела тебе восторженные дифирамбы. Что стряслось? Что ты ей сделал?
– Да, собственно, ничего…
– Давай выкладывай.
