Иногда мне кажется, что ей просто нравится играть эту роль: оскорбленной на веки вечные бывшей супруги. Только в чём смысл, зачем… Не понимаю.
– Папа, – хмыкнула мама. – Разве отец тот, кто бросил, уехал и забыл?
Мне безумно захотелось крикнуть: "Мам, ну что ты такое говоришь! Он уехал, когда я выросла более чем! И не бросил, и не забыл. И вообще – это только мне, его дочери, решать какой он отец."
Но первым откликнулся другой человек.
– Наличие у дочери плохого папы, но отличного жениха – это, на мой взгляд, повод задуматься о том, где собака зарылась, – доктор улыбнулся маме, словно приглашая её сбавить пыл, но она не ответила взаимностью, стояла такая же демонстративно недовольная.
– Что ж, – продолжал врач, – наличие друзей, родственников и женихов, безусловно, не может не радовать, но может быть для разнообразия, коль уж мы в больнице, разрешите мне уделить внимания пациентке?
О, а доктор мне, определённо, нравится всё больше. С юмором мужик.
– Юлия Николаевна, как вы себя чувствуете? – Роберт Германович присел на стул рядом со мной, взял запястье, чтобы измерить пульс. При этом успевал пристально следить за моим взглядом.
Никогда не понимала, как можно одновременно измерять пульс и разговаривать с пациентом.
Я хотела ответить доктору, что у меня всё хорошо, но не смогла.
– Юлия Николаевна, вы меня слышите? – Говорить можете? – Роберт Германович понял, что я молчу не просто так.
Я слышала, но сказать что-то в ответ у меня не получилось.
Я молчала.
Во взгляде врача появилось напряжение. Даже тон его речи изменился.
– Юлия Николаевна, пошевелите пальцами правой руки, если слышите меня.
Пальцы остались без движения.
Где-то внутри меня разорвалась паническая бомба. Что происходит? Я не могу говорить и не могу пошевелить руками.
От ужаса я вся рванулась и, о чудо! – мои ноги откликнулись лёгким, едва заметным движением.
Мама замерла с таким испуганным выражением лица, что мне стало ещё страшнее от происходящего. Вернее от непроизошедшего.
Врач обернулся к маме и Маринке и, видимо, увидев их лица, спокойно сообщил:
– Рано пугаться, дамы. Сейчас я назначу полное обследование для Юлии Николаевны и всё будет ясно. А пока всем нужно удалиться. Девушка десять дней в коме была, сама очнулась. Она и так у вас дважды герой.
Десять дней? Какой ужас…
Моё сердце лихорадочно засуетилось.
Руки, ноги, хвост и речевые возможности на мгновение перестали меня интересовать. На первый план выплыл чёрным лебедем главный страх: у меня ведь книга на литературном сайте без публикаций столько времени!...
– Привет. К тебе не прорваться. – В палату, куда меня перевели из реанимации, заглянул мой отец.
Он так и не успел тогда вместе с мамой и Мариной навестить меня. Всех выгнали, меня повезли по разным кабинетам, где совершали манипуляции разного рода: от пощипываний до мрт-съёмки.
Я молчала. Отец присел рядом. Взял меня за руку.
– Юлька, ты, главное, ни о чём не переживай. Всё будет хорошо. Ты нас так напугала, а сейчас уже не страшно. Ты не прилетела, на телефон не отвечала. Я давай Лидии перезванивать. А я у неё в чёрном списке или как… Не дозвонился. Уже думал взять другой телефон у кого-нибудь, но Маринка мне позвонила и всё рассказала. Телескопический трап рухнул. Рукав к самолёту. А ты как раз шла по нему. Погибших, слава богу, нет. Но сильно пострадавших много. Но ты не переживай, – видно было, что отец сильно волнуется и изо всех сил старается, не подавать виду, – главное, что жива. А на ноги мы тебя поднимем! Я говорил с врачом, с Робертом, – отличный, кстати, мужик, – кости целы. Ушибы, но ничего критического.
Предположительно, на нервной почве у тебя сейчас это всё. – Папа развёл руками, не находя или боясь слов.
Я и сама уже эту версию слышала от докторов.
Переломов нет, защемлений нервов не нашли.
Почему пациент, то есть я, не говорит и не шевелит руками – неясно.
На полном серьёзе меня допытывали, не притворяюсь ли я.
Я, не притворяясь, заплакала.
Мне было страшно. А меня обвиняли во лжи…
Так, наверное, себя чувствует изнасилованная женщина на допросе в полиции: ей плохо, ей страшно, её тело как чужое, а ей задают вопросы, в том числе и на тему, а не сама ли она это всё устроила… Ужас.
Первые два дня после выхода из комы меня так лихорадило от страха, что Роберт Германович назначил мне успокоительные в уколах. Я вырубалась и только так успокаивалась. Вот такой каламбур, да.
Сейчас мне в какой-то степени легче. Я не боюсь. Я в депрессии.
Но разве это кто-то понимает…
Папа молча погладил меня по руке. А ведь мы никогда не обнимались, подумала вдруг я. Ни с ним, ни с мамой. В нашей семье не были приняты "телячьи нежности". Хорошие отношения, но без лобзаний и объятий. Я жила 25 лет и даже не задумывалась о том, что живу, по сути, в мире без объятий и поцелуев. В мире без любви...
