Директор банка Давидсен стоял и внимательно слушал, и редактор проснулся в нём.
— Вот уж подлинно доброе дело! — воскликнул он. — Разрешите мне напечатать об этом в газете:
Август: — Что думает об этом консул?
— Что я об этом думаю? Почему ты спрашиваешь меня?
— Хотите ли вы, чтобы о вашем подручном писали в газетах?
Такт, во всяком случае, имелся у этого человека, откуда бы он у него ни был.
— Я ничего не могу иметь против, — сказал улыбаясь консул.
Август послал за Иёрном Матильдесеном и его женой и приставил их стеречь овец. Он сходил в сегельфосскую лавку и, что вполне естественно, оделся в новое платье, а на рубашке была красная отделка. Кстати он купил себе ещё сигару, хорошенько смочил её сверху, чтобы она не так скоро выкурилась, и сунул её в карман. И затем опять отправился в Южную деревню.
Смиренный идиот и влюблённый шут?
Молчите, у него было дело в Южной деревне, предстояло решение важного вопроса. Поняла ли Корнелия, кто он? его вчерашнюю сделку, все значение его предприятия с овцами, его никем не превзойдённую цену? Кто мог сравниться с ним? Не приходило ли ей в голову сравнивать его с кем-либо другим, столь же великим, с Голиафом, например?
Когда показались дома, он зажёг сигару; она размякла сверху и должна была долго куриться. Он расстегнул куртку и вошёл на двор. Никто не появлялся, а Август был не из таковских, что заглядывают к людям в окна. Он тросточкой похлопывал себя по икрам. А так как куртка его была на блестящей шёлковой подкладке, то он старался стать так, чтобы ветер дул ему в лицо; тогда виден был также и его туго набитый бумажник во внутреннем кармане. Старец, переодетый юношей, кичился тем, что у него было, и не хотел признаться в том, чего ему не хватало.
Что же случилось с людьми внутри дома? Даже если они обедали, они должны были кончить теперь и встретить его. Иначе он, ни слова не говоря, войдёт прямо к ним в дом.
Всё семейство сидело за столом.
— Приятного аппетита! — с досадой проговорил он. Корнелия встала и уступила ему свой стул. Ещё бы, только этого недоставало!
Тобиас был сдержан, может быть, он обиделся за то, что ему не удалось продать вчера овчину.
— Ну вот, вы целую ночь проспали после нашей торговой сделки, и я хотел бы знать, что вы думаете о ней сегодня?
— Как же, — сказал Тобиас, — как же.
Нечто в том же роде сказала жена.
— Вы должны быть довольны, что продали вчера.
— Как-так?
— Потому что сегодня моя цена — двадцать крон.
— Вот как!
— А завтра я буду давать, может быть, только восемнадцать.
— А отчего же это происходит? — спросил Тобиас.
Август тряхнул головой:
— Колоссальное падение цен на овец на всем земном шаре.
— Как странно это слышать!
— Австралия выпустила на рынок весь свой годовой приплод.
— Вы, может быть, не будете больше покупать овец? — спросила вдруг Корнелия.
Август улыбнулся:
— Ты так думаешь, Корнелия? О нет, я буду покупать. Этим меня не испугаешь. Как я решил, так и сделаю: куплю тысяч десять голов.
Корнелии не всплеснула руками и не села тут же от удивления, нет, она, верно, не поняла, не поняла этой крупной цифры.
— Мне бы хотелось показать тебе кое-что, — сказал Август и вынул бумажник. — Несколько телеграмм от моих агентов из Азии и Америки. — Но чтобы найти телеграммы, ему пришлось сначала очистить бумажник от огромной пачки денег, заполнявших оба отделения.
— Боже! это всё деньги! — вырвалось у неё.
— Ассигнация в тысячу крон, — сказал он. — Ты, может быть, никогда в жизни не видала ассигнаций в тысячу крон? Видишь, какие они большие! Прочти сама, здесь написано по-норвежски.
Вся семья сбилась в кучку возле Августа, и он показал им ассигнацию. Тысяча цифрами и тысяча буквами, тысяча с лицевой стороны и тысяча с изнанки, тысяча вверху и внизу, и во всех уголках.
— Да, вот они! — сказал он, найдя телеграммы. Они были похожи на лотерейные билеты. — Вот смотри, они падают с часа на час. Вчера, в десять часов утра цена спустилась в еврейской земле до 16512, что на деньги Пилата и Каиафы выходит немножко больше шестнадцати крон. Ты смогла бы прочесть это сама, но ничего нет удивительного в том, что ты не знаешь заграничных языков. Я мог бы выучить тебя им, Корнелия, если бы ты захотела.
— Нет, на что они мне? — спросила Корнелия.
Как глупо было с его стороны быть до того влюблённым, как только не стыдно! Когда она дотрагивалась до него рукой, сладкое чувство пронизывало Августа насквозь, и нависшие усы дрожали. Если б он увидал самого себя, он бы взял себя в руки, но здесь не было зеркала. Становилось всё хуже и хуже: он начинал выдумывать, хвастаться, выворачиваться на изнанку. Потом он улучил минутку и схватил её за руку. Побуждение у него было самое хорошее: он хотел вложить в неё крупную ассигнацию и потом закрыть её. Это была такая жалкая и узенькая рука, верно, от дурного питания пальцы возле ногтей были в трещинках.
— Что это? — спросила она, неприятно поражённая, и отдёрнула руку.
