— У какого лешего она пропадает? — спросил он Гендрика.

— Она и от меня прячется, — ответил Гендрик.

— Зачем она это делает?

— Я не знаю. Может быть, она сомневается, что я получу должность при англичанине.

— Она так и сказала?

— Да. Раз он не приезжает.

Август рассердился:

— Кланяйся ей от меня и передай, что если уж я сказал что-нибудь, так оно и будет!

Но тут случилось большое несчастье, и никакой поклон не был ни передан, ни получен обратно. Всё кончилось раз навсегда.

Примчался Гендрик. Он даже не ехал на велосипеде, а бежал со всех ног, вне себя, без шапки.

— Она умерла! — проговорил он.

— Умерла? Корнелия?

Молчание.

— А ты не врёшь? — спросил Август. Гендрик стал рассказывать:

— Они пошли утром, она и отец, с кобылой. Лошадь так бесилась по жеребцу, кусалась и брыкалась, ни минуты не стояла на месте. Наконец они выбрались на дорогу, они вели её в соседний округ, к породистому жеребцу. Они дошли как раз до перекрёстка и собирались повернуть на другую дорогу, но лошадь заупрямилась и стала подыматься на дыбы. Они оба потащили её, но Корнелия споткнулась, и лошадь ударила её копытом. Удар оказался смертельным. Кобыла попала Корнелии в висок. Одним ударом...

Молчание.

— Отец сбегал за водой и принёс её в шляпе; он думал, что она только потеряла сознанье, но Корнелия умерла. Опять молчание.

— Он много раз бегал за водой, но она не открыла больше глаз. Он звал также на помощь, но это было на перекрёстке, далеко в полях... Так ему и не удалось заставить её раскрыть глаза, и дышать она тоже перестала. Он замолчал.

— А ты был с ними? — спросил Август.

— Я? Нет. Отец принёс её. Маттис взял у меня велосипед, чтобы съездить за доктором, но это было ни к чему.

Август даже в этот момент не потерял присутствия духа.

— Что сказал доктор? Пустил он ей кровь?

— Этого я не знаю. Он сказал, что она умерла.

— Он не пустил ей кровь?

— Я не знаю, — сказал Гендрик, — меня не было в доме. Он вышел и сразу сказал, что она умерла. И потом уехал на своей мотоциклетке.

Август тотчас вспомнил случай из своей жизни в далёких краях: смертельный удар бутылкой прямо в висок. Человек умер, но ему вскрыли всё-таки вену. Август хладнокровно принял известие Гендрика, был неразговорчив, но особенного горя не обнаружил.

— Я предупреждал их, — сказал он, — я же запретил Корнелии приближаться к кобыле.

— Да, я слышал, — сказал Гендрик.

— Глупо, что я не застрелил чудовище, — сказал Август. — Я бы мог сделать ещё одну вещь: проколоть ей брюхо от вздутия. Но ведь она же не от этого бесилась. Пожалуй, прокол бы ей не помог. Да, мне следовало бы застрелить её.

Гендрик ничего не возразил.

Был ли Август упрямцем, не пожелавшим обнаружить своё горе? Или его легкомыслие, его поверхностность помогли ему перенести катастрофу? Может быть, и то и другое вместе. Корнелия умерла, она не досталась ему, но ревность безусловно перестала его мучить, оттого что она не досталась также и никому другому.

— Тут уж ничего не поделаешь, — сказал он.

Гендрик плакал, с трудом скрывая слезы, отхаркивался изо всех сил и изредка встряхивал головой, чтобы ободриться.

— Тут уж ничем нельзя помочь, Гендрик.

— Да, но быть убитой лошадью, это так ужасно! Я никак не могу справиться с собой.

— Да, — отсутствующим тоном сказал Август.

— И всё было бы так хорошо, если бы мы оба остались живы.

— Да, — равнодушно заметил Август.

— Мне стало это так ясно, когда я видел её в последний раз.

— Многим, пожалуй, это было ясно, — намекнул Август.

— То есть как? Был ещё только один Беньямин. Но она сказала, что гораздо больше любит меня, чем его.

Август глубоко оскорбился, что его не приняли во внимание.

— Беньямин вовсе не был единственным, — это-то я наверное знаю. Впрочем, у меня есть другие дела, поважнее разговоров с тобой, — сказал он и ушёл.

XXXI

Была уже середина сентября, по ночам края луж затягивались льдом, а так как водопровод необходимо было закончить прежде, чем мороз скуёт землю, приходилось торопиться с работой. В особенности много было дела у ручья, за пятью осинами: нужно было сложить из камней обширную цистерну и сколотить крышу над ней. А работа над загородками тем временем стояла. Противные эти дыры, которых никто не буравил и которые, конечно, не буравились сами собой. В этих несверлённых дырах заключался своего рода немой протест. Каждый день Август говорил себе, что отправится со всей своей командой к охотничьему домику, что они просверлят дыры и всё будет готово, и каждый раз что-нибудь мешало ему. Консул тоже перестал подгонять: теперь это было ему неудобно, — ведь водопровод проводили для аптеки, то есть для его матери и её мужа.

Но однажды Август с рабочими всё-таки добрался до охотничьего домика; в течение двух-трёх дней дыры были пробуравлены, и загородка поставлена. Выглядела она очень хорошо; прутья были железные, толстые, с заострёнными кверху концами. Благодаря этой железной решётке всё место стало походить на старинную усадьбу, что, вероятно, нравилось консулу.

На рабочих опять напала жажда деятельности, они стали сразу буравить дыры и возле нижней пропасти, пели и были прилежными в течение нескольких дней. Август был полон надежды: всё обойдётся!

Пришёл Тобиас из Южной деревни приглашать его к себе домой. Корнелию завтра должны были опустить в землю, и ему бы очень хотелось показать, как красиво её убрали, пошли все десять метров кружев, которые подарил ей Август: их уложили рядами поверх покойницы, она лежала в них, как невеста...

Август ответил, что ему некогда, что он не может оторваться от дел.

После всего, что было между ним и Корнелией, неужели же он не поглядит на неё в гробу и не проводит её до могилы, в её последнем странствии?

— Нет, — отвечал Август, — об этом не может быть речи.