— Ночь, а ты не спишь. Вот отец встанет, тебе поддаст.
— Деда…
— Ну?.. Лезь сюда.
— А я приемник не своровал. Это мы его временно разобрали. Втроем… Будем катушку перематывать.
— Какую катушку?
— Ну, там… В схеме. Он будет больше станций брать.
— А березку ты правда срубил?
— Это мы на мачту, деда. — Ленька покаянно вздохнул. — У нас мачта мала, а мы хотели высокую поставить.
— Зачем высокую-то? У вас уже есть. — Старик окончательно проснулся, ощупывал тощенькую спину Леньки.
— Деда… А мы в яме живем.
— Это что?
— Ну… Местность такая… Везде высоко, а у нас — блюдце. Волны над нами пролетают. А если к одной березке другую березку привязать — дружка на дружку — и поставить, вершина в самые волны вонзится.
— Как ты ее удержишь?
— А растяжками.
Старик надолго задумался.
— А какие они у радио, волны-то?
Ленька помолчал.
— Деда, знаешь… А я не знаю…
Ленька смотрел в окно. Глаза его ловили тайный ночной свет. Старик долго молчал.
— Какую березку-то срубил? Их всего три было. Самую высокую? Тоненькую?
— Тоненькую, — признался Ленька.
Ленька не шевельнулся, а по телу его прошел нервный трепет, отмеченный рукой деда.
— Березку-то… Прежде чем ставить, вы потешите.
Старик бережно стал слушать ладонью беспокойное тепло худенького тельца.
1972
Ир (аир, татарский сабельник) — душистое болотное растение.
Когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой, я сказал:
— Папа, это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.
Он нахмурился:
— Как не солдатская? Очень даже солдатская! Ну, вот…
Как он мог забыть? Вчера загадал сходить за удилищем в согру — на реке тальниковые, короткие, а в согре, между кочками, недавно видел тонкие березки с коричневой кожицей. Ветки на них только на вершине. Такие удилища до середины Ини достанут.
Димка весь день строил самокат. От березы отпиливал большие, тяжелые, с бледными кольцами колеса — на жаре от них ладошкам прохладно. Крепил коленчатую ось скобками. Катался на самокате в ограде. И вот… вспомнил. Отрезал от булки горбушку, нашел ножик-складешок и выскочил на улицу.
Подходили сумерки. Луна еще где-то далеко, за лесом. Димка знал, как она появляется. Небо, и всё в деревне, уже ждало ее.
Димка мысленно проследил, как он перебежит дорогу, у школы завернет за угол огорода. Спустится вниз по тропке мимо зарослей репейника с молодой крапивой.
В самом низу, у кочек, за непролазным камышом и дудками, высокий частокол березок.
Димка согнет стволик одной березки у самого комелька, резанет по горбику, березка и обмякнет. Останется только ее жилки дополоснуть. И с нею по просеке в камышах — на гору.
Но Димка не сходит с крыльца. За низкой далью согры в осветленном небе показался горячий краешек луны, и сразу на мгновение на землю свалились сумерки. Луна росла, тек по согре свет. Димка знал, что еще не спит деревня, но не было в ней ни звука, ни движения — оцепенение. Димку притягивала безбрежность согры. За серебристыми кустами и крышами колхозных амбаров согра сияла оранжевой дымкой.
Димка что-то ждал, что-то предчувствовал.
И тогда в тишине над деревней раздался он, этот хохот. За лето уже второй раз. Именно в это время между вечером и ночью.
— Б-гы, — неожиданно начинал кто-то в согре бараньим блеянием. Голос нарастал, растекался.
