— Не говори так, — сердито заметил Михелуп, — хоть бабушка немного ребячлива, но это добрая, благородная женщина, которая так много испытала…
В память Мани накрепко врезалась фигура старой скандалистки, стоящей посреди улицы, размахивающей руками и кудахчущей, точно испуганная курица. Когда Маня вернется домой, она непременно попытается перед зеркалом двигать бровями и жевать ртом как бабушка. Для того и выдала бабушке тайну их отъезда. Захотелось посмотреть на негодующую и мечущую грома старуху.
Маня решает: в школе изображу девчонкам бабушку. Вот будет потеха!
Она сидит возле доктора, который крутит руль, и наблюдает за его лицом. На нем застыло властное, чрезвычайно гордое выражение, как и положено владельцу машины. Маня обнимает за шею пятнистого фокстерьера. Пес высовывает голову из окна и жадно глотает ветер.
Автомобиль пыхтит по улицам, клаксон коротко и звучно бросает пешеходам замечания и предостережения. Многие Медленноходящие смешно отскакивают. Другие нарочно замедляют шаг, чтобы подчеркнуть плебейское пренебрежение к автомобилю.
Михелуп не выдерживает:
— Как эти люди ходят, глазам своим не веришь! Не удивительно, что так часто случаются катастрофы!
— Вы правы, пражские пешеходы не признают никакой дисциплины, — соглашается доктор, — тут гляди в оба.
— Надо бы полиции больше за этим следить, — негодует бухгалтер. — И каждого штрафовать на месте. Быстро научатся ходить!
Клаксон взревел, какой-то старик поспешно отскочил в сторону. Было видно, как он размахивает зонтиком и громко кричит им вслед.
— Где у тебя глаза, идиот! — гаркнул в окошко бухгалтер.
Город уплывает назад, вот уже появились огороды, поросшие бедным кустарником, холмы, группки бараков, где на протянутых от дома к дому веревках полощется пестрое белье. Оглянешься назад — видишь фабричные трубы, а там, далеко, в синем тумане — петршинскую наблюдательную вышку.
В воздухе пахнет весной. Поблескивают серебром липкие почки каштанов, золотятся сережки верб. Над футбольными стадионами трепещут на ветру флаги. Прикосновение весеннего солнца пробуждает к новой жизни шарманщиков. А под небесным куполом, где в прежние времена пролетали стаи аистов, гудит эскадрилья самолетов.
Вдоль реки движется процессия пестро, по-воскресному одетых людей, движется очень медленно: кажется, она вообще стоит на месте. Разглядывая эту толпу, бухгалтер горестно усмехается.
«Убогие людишки, — думает он, — какую страдальческую жизнь они ведут, как скорбен их путь! Их душит жара, они вынуждены глотать дорожную пыль!»
Ему хотелось встретить какого-нибудь приятеля из рода Медленноходящих. Он помахал бы ему шляпой, а тот глядел бы ему вслед с завистью и почтением.
Завизжал тормоз автомобиля — все подскочили на сидениях. Откуда-то вынырнул грузовик с ящиками пустых бутылок от содовой. Из кабины высунулись красные, потные рожи.
— Куда смотришь, дурья башка! — просипел шофер.
— Сперва научись ездить, дубина! — проворчал доктор.
Завязался резкий обмен мнениями. Противники не скупились на бранные словечки. В голосе доктора звучала та грубая сиплость, которая характерна для профессиональных шоферов. Так еще в стародавние времена сипели, едва не стукаясь лбами, слуги, тащившие на носилках дам в кринолинах.
Противники осыпали друг друга всеми обидными именами, которыми только можно обозначить неосторожного водителя; и все же в этих проклятиях слышался отзвук дорожного братства, сглаживающего классовые противоречия и объединяющего врача с человеком из народа.
Освежившись щедрой бранью, они простились с пеной у рта, но приятно разгоряченные и довольные.
«Уа! Уа!» — ревел клаксон. Тополиная аллея расступалась, придорожные столбы оживали и убегали назад. От быстрой езды глаза обоих детей сияли исступленным восторгом. Пес жадно вынюхивал в воздухе следы людей и животных. Бухгалтер тоже был доволен. Только с лица пани Михелуповой не сходило напряженное, озабоченное выражение.
Доктор обернулся к бухгалтеру:
— Слышите, как поет мотор? — восторженно спросил он. — Вы только послушайте, как поет эта машина!.. Любой подъем берет с ходу. Моим коллегам пришлось бы переключать на третью скорость. У нее отличное сердце и здоровое дыхание. А ведь уже, с вашего позволения, наездила почти сто тысяч километров…
Михелуп почувствовал, что должен что-нибудь сказать.
— Наверное, вы не скупитесь на хорошее смазочное масло? — спросил он, как бы проявляя заинтересованность.
— Э, милый, где бы я сейчас был, если бы как следует ее не смазывал? — воскликнул доктор Гешмай.
В его голосе задрожали лирические нотки.
— Я покупаю для нее первоклассное масло, — растроганно сообщил он, — я ее не обижаю. Даю ей все самое лучшее, и машина это понимает… Я машину чувствую, а машина чувствует меня. Не то что некоторые мои коллеги… Бывают такие, — и поверьте, их немало, — которые просто ужасающе обращаются с автомобилем! А потом еще удивляются, что у них не автомобиль, а старый рыдван…
— Отличная машина, — одобрительно заметил бухгалтер.
Доктор лихо сдвинул фуражку на затылок.
— Вы взгляните, какой на ней лак! Блестит точно новенькая! А ведь досталось ей немало! Сколько бы она могла порассказать!
— Вы уже делали капитальный ремонт? — продолжал расспрашивать бухгалтер.
Доктор с досадой отмахнулся:
— Разве американская машина нуждается в капитальном ремонте? — с презрением отвечал он. — То-то! «Америка» накрутит свои двести тысяч километров, а потом я куплю новую.
Бухгалтер вежливо промолчал.
9
Есть такое озерцо с бетонной плотиной, а над ним террасами располагается ресторация. За садовыми столиками, покрытыми белыми скатерками, над чашками кофе или над гренадином собралась празднично разодетая, шумливая, беспокойная толпа. Между столиками, услужливо склонив головы набок, носятся официанты, мечутся большеухие мальчики в белых курточках. А над всем этим многоголосым гомоном из ящика-репродуктора плывет какая-то громкая оперная мелодия.
Разыскивая свободный столик, бухгалтер с удовлетворением отмечал присутствие знакомых. Со многих мест поднимались господа, чтобы пожать ему руку.
«Все-таки я кое-что значу, — с гордостью думает бухгалтер, — имею немало полезных знакомств. Меня, милые мои, голыми руками не возьмешь, во всем знаю толк».
