Перед ней был словно чужой человек. Косоворотка, которой он никогда не носил, и высокие сапоги не так меняли его, сколько темневшая на висках и у щек бородка и тень на верхней губе. Это было чужое лицо, похудевшее, странно-огрубевшее как-то, заветренное… И улыбка, и глаза были не те…[268] Не ласково-хищные, а рассеянные, далекие, скользящие…
Что-то тихонько умирало в душе Сони.
Софья Львовна ласково сжала руки гостьи. Ее гордые глаза с заметным удивлением всматривались в лицо Сони, и та поняла, что все это недаром. "Ну что ж?.. — подумала она и повела плечом. — Ну, пускай!.."
Они очутились в спальне Софьи Львовны. Тобольцев вошел за ними и плотно запер двери. Соне бросились в глаза две тесно стоявшие рядом кровати. "Неужели и она может любить, как мы? — думала Соня. — Обнимать Зейдемана горячими рукам? Шептать бессвязные слова… как все мы? С такими властными бровями? С такой мужской и жестокой, как говорили, душой? Не верю!.. Не верю…"
В тесной комнатке был только один стул. Хозяйка села на кровать. "У нас к вам просьба, — начала она, мягко улыбаясь, и Соня тотчас поддалась очарованию этих глаз и улыбки. — Окажите нам огромную услугу… Вчера я перевезла сюда вот эту шкатулку… Меня по дороге хотели обыскать. Выручило только хладнокровие. Но… держать ее здесь опасно… У меня собираются, за нами могут проследить, И шкатулка исчезнет… Можете вы взять ее на хранение?"
— Да, конечно…
— Но я тебя должен предупредить, — вмешался Тобольцев, который стоял у двери, скрестив руки на груди. — Если тебя обыщут по дороге, то домой ты не вернешься… За эту шкатулку ты поплатишься тюрьмой и ссылкой… Подумай и ответь!
Она подняла на него глаза. Нельзя было обмануться в значении этого взгляда! Софья Львовна поняла.
— Давайте, — сказала Соня просто.
Тобольцев подошел с просиявшим лицом и поцеловал ее бледную щечку. "Я знал, что она не откажет!" — сказал он с какой-то торжествующей радостью. Софья Львовна молча и крепко пожала ее руку и вышла, чтоб послать за извозчиком. Тобольцев быстро подошел к Соне.
— Катя здорова?
— Это ужасно, Андрюша!.. Она совсем убита…
Он помолчал, глядя в окно. "А дети?" — глухо спросил он через минуту… Слезы мгновенно наполнили глаза Сони.
— Это ужасно! Неужели ты не вернешься?.. Мы ждем тебя каждую ночь…
Он разом обернулся.
— Почему ты это знаешь?.. Почему ты знаешь, что она меня ждет?
Соня молчала, опустив голову…
— Я не вернусь, Соня, ни сегодня, ни завтра… Я вообще ничего не знаю… Если ей это тяжело выслушать, не добивай ее! Не говори ей ничего… Ах! Я предпочел бы вражду, проклятия, ненависть… Этого я не ждал… Это меня самого лишает мужества… — Он на мгновение закрыл глаза рукою.
Послышались шаги Софьи Львовны. "Что же ей сказать?" — быстро, шепотом, спросила Соня.
— Скажи ей, что я ее люблю! — разбитым звуком сорвалось у него.
Как автомат, Соня прошла в гостиную. Там смолкли и глядели на нее сквозь волны табачного дыма.
— Вообще можем ли мы использовать вашу квартиру? — ласково спрашивала хозяйка.
— Да, да… Пожалуйста… Андрюша… Если тебе… или кому-нибудь понадобится ночевать… — У нее перехватило горло.
— Спасибо, милая! — рассеянно улыбнулся он. — Да, вот еще что, Соня! Сделай милость, зайди к маменьке, передай привет!
Послышался звонок. Все тревожно переглянулись. Майская пошла отпирать. "Кто там?" — "Земляки"… — "Ах, это Борис!.."
Зейдеман вошел в пальто, шапке и калошах… "Вчера расстреляна Бессонова", — сказал он беззвучно.
Майская закричала. Все невольно встали и окружили Зейдемана.
— Не может быть! — прошептала Софья Львовна. Затем настала жуткая тишина. Зейдеман сел на стул, расстегнул пальто и отер пот с лица.
— Вторая жертва… — глухо сказал кто-то.
Зейдеман махнул рукой.
— Вы плохо считаете, Александр Петрович…
— Борис, может быть, это ошибка? — сказала Софья Львовна.
— Это факт. Ее арестовали третьего дня, когда она утром шла с директивой к боевой организации… Там ее ждали до вечера… Навели справки… Ее никто не видал с тех пор, как она вышла…
— Но почему вы думаете…
— Левин видел вчера, как ее вели к реке…
Майская закрыла лицо. Тишина, полная ужаса, длилась несколько мгновений.
— Извозчика привели… Меньше рубля не берет, — сказала кухарка, просовывая голову в дверь.
Соня слышала, как кто-то спросил Тобольцева: "Вы опять на Пресню?" Он ответил, смеясь: "Разве, в сущности, это не все, что нам осталось?.."
Он вынес шкатулку и поставил ее в ноги к Соне, под полость. "До свидания и спасибо! — ласково сказал он и опять поцеловал ее щеку. — К маменьке сходи нынче же!"
Из окон на них глядели с любопытством чужие лица мужчин. "Какая хорошенькая! — сказал один. — Кто она? Не партийная?.." "Вот, подите ж! — усмехнулся другой. — На какой риск идет!" "Ей сойдет скорее, чем нашему брату… Красива, хорошо одета… Наверное пропустят…" — "А все-таки это геройство, господа!.. Только уж в очень странные дни мы живем, что потеряли мерило вещей…"
Соне, действительно, удалось благополучно добраться домой, хотя извозчик еле плелся и ехал большими улицами, натыкаясь всюду на патрулей. "Ну что ж? — всякий раз думала она, поводя плечами. — Ну и пусть!.." А они глядели на хорошенькое, безучастное личико, на красивую шапочку с горностаевой опушью и концы белого воротника. Соня казалась Снегурочкой, далекой от земли и ее волнений. Никто из этих простых людей не сумел бы осмыслить и формулировать впечатление, которое эта красота вызывала в них, но решительно каждый на ее вопрос: где можно проехать? — вежливо указывал ей путь. Так она и добралась, невредимая.
"Пришлет он теперь или нет кого-нибудь узнать о моей судьбе?" — с горечью думала Соня. Но прошло еще два дня, и никто не пришел… Правда, у нее ночевали на диване, в гостиной — один раз этот самый Дмитриев, другой раз дружинник от Тобольцева, которого она впустила, услыхав пароль, данный ей на прощание. Но он не приходил.
В тот же день она пошла к Анне Порфирьевне. Тоска гнала ее на улицу. Ей нравилось рисковать собой. Когда она позвонилась в Таганке, уже смеркалось, и Капитон, испуганно, не снимая цепи с двери, поглядел на нее в щелку. "Батюшки! Что случилось?" — "Ничего не случилось! Просто в гости пришла…" "Вот отчаянная!" — ахала Фимочка. Как все обыватели, в эти дни они жались друг к другу в столовой, за самоваром, и все вечера играли в стуколку. Дети Веры Ивановны глядели "Ниву"[269]. Анна Порфирьевна догадалась и с захолонувшим сердцем встала навстречу гостье. Они заперлись наверху. Анна Порфирьевна сияла. У нее не было слов, чтоб отблагодарить Соню за эту весточку, но, когда та выходила, она шепнула ей ласково и стыдливо, горячо целуя ее: «Скажите супругу, чтоб о деньгах на Крым не беспокоился! Это Андрюшина воля…»
В передней ее поджидали братья. "Где ж это он околачивается?" — злобно спросил Николай. "Ничего не знаю!" — отрезала Соня. — "Ну, а как через вас до него доберутся? Или вы думаете, что это трудно?" — "Попробуйте!" — усмехнулась она. — "А кто доносить пойдет? Кто? — гаркнул Капитон, свирепо скашивая глаза на брата. — Ты, что ли, пойдешь? У!.. Дура!.." Николай обиделся и ушел к себе.
Анна Порфирьевна велела Ермолаю заложить сани. "Только до Остоженки, — говорила Соня. — Там я уж одна переулками дойду…" "Мимо баррикад?" — ужаснулся Капитон. "Ну что ж? Я привыкла… Каждый вечер хожу… Там ни души нет…"
Капитон в передней шепнул ей: "Увидите Андрея — скажите ему, чтоб жену пожалел!.. Подлец ведь он выходит… по всей линии…"
— Он поступил по убеждению, Капитон Кириллыч!
— А начхать на его убеждения! Зачем женился?..
Соня молча вышла на крыльцо. Страшная тяжесть опять опустилась ей на душу…
— Ты с ума сошла по ночам таскаться! — закричала на нее Катерина Федоровна. Соня, не раздеваясь, вошла в кабинет.