«Это ничего… это ничего… — говорил он себе потом, вспоминая. — Она всегда была такой… Она не может быть иной…» Но жуткое чувство не проходило… То чувство, которое сдавило ледяной рукой его сердце, когда после взрыва его страсти, пассивная и далекая, она села опять на кушетку, поправила волосы и поглядела через его голову куда-то, как будто его не было в комнате.
Ему стало страшно. «Лизанька! Как ты похудела!.. Как изменилась ты, бедняжечка!.. Я не прошу простить меня, Лизанька, за все, что ты испытала там. Ты это делала не для меня. И ничего тут изменить я не мог… Но теперь довольно! Ты надломишься… Если ты умрешь, умру и я. Да… Да! Неужели ты этого не чувствуешь, Лиза? Неужели ты этого не поняла сейчас?! О, если это так… значит… бесконечно далека от меня душа твоя… И не могу я уже найти ее…»
Она молчала. Она, всегда жалевшая его, всегда чуткая к его муке… Почему?.. Холод и мрак опять глядели из её глаз. И он не узнавал её лица… Казалось, какая-то грозная тайна вошла в её жизнь. Казалось, он стоит перед черной, наглухо запертой дверью. И если даже он разобьется головой об эту дверь, она, отделенная ею от мира, не услышит его стонов.
Он содрогнулся. Внутренний голос говорил ему, что он потерял её навсегда.
Они долго молчали… «Ну что же? Что же теперь?» — силился он понять, сидя с закрытым лицом, Далеко от нее, напрягая свой мозг, чтобы вырваться из рокового кольца жгучего отчаяния. «Не о себе… о ней надо думать! её жизнь, быть можёт, рассудок на волоске… Андрей прав. Спасать надо!»
Он подошел и сел рядом. Он говорил ей о необходимости бежать за границу, бежать немедленно. Там будут новые люди. Новые формы жизни и впечатления… Надо бросить работу хоть на год. Пожить у моря, поправить нервы… Теперь недолго ждать. Она вернется скоро… Все вернутся…
В последний раз поцеловал он ее, неподвижную и бесстрастную. В последний раз с мученьем взглянул в это маленькое трагическое личико «Лилеи»… И вышел из комнаты, закрыв лицо руками.
— Прощай, Стёпушка! — расслышал он уже за дверью.
Показалось это ему? Или нет?.. Вмиг он очутился подле, сжимая худенькие ручки, ища взгляда этих скорбных глаз, блуждавших по комнате… О! Унести хоть кроху её нежности с собой в этот далекий мир, где ей не будет места… Унести хоть тень её былой ласки!.. Его слезы капали на её руки…
— Стёпушка… прощай! — заговорила она глухо, как бы с трудом, все блуждая взором по предметам и не видя их, как слепая. — Мы никогда уже не встретимся… Я это чувствую…
Он сполз к её ногам и зарыдал, как мальчик, пряча голову в её коленях… О да!.. Они никогда уже не встретятся. Он это знал. В этот краткий миг, когда его разбитая, измученная душа подошла к грани, за которой завесой Повседневного скрыто от нас будущее, она задрожала в ясном предчувствии Неизбежного… «Они уже не встретятся…»
Он не помнил, как вышел из дому, как наткнулся на Тобольцева в переулке. У того замерли все вопросы, когда он увидал лицо Стёпушки… Молча они прошли шагов сто…
— Её надо увезти… Ей бежать надо скорее, — сказал как-то невнятно и бесстрастно Потапов, так же как и Лиза, куда-то глядя перед собой немигающими глазами. — Ты это сделаешь?
— Да… Конечно… Разве ты думаешь…
— Её надо спасти, Андрей! Я нынче видел в её лице смерть…
Тобольцев содрогнулся.
Они прошли ещё с четверть версты в жутком молчании, не замечая, что молчат; не замечая прохожихбез всяких предосторожностей. Все казалось бледным и ничтожным перед тем, чем были полны их души…
На углу они простились. На одно мгновение встретились их глаза. На одно мгновение сверкнули они, отразив бесконечную гамму чувств… Крепкое пожатие руки… И фигура Потапова скрылась за углом…
«Спасти, спасти!..» — било в виски Тобольцева, пока он спешил за Лизой. «Да… Стёпушка силой своей высокой любви раскрыл нам тайну этого лица… На нем печать уходящих».
Они вернулись к обеду, пройдя пешком весь просек.
— Куда вы пропадали? — удивилась Катерина Федоровна.
— В Богородское ходили — чай пить, — ответил Тобольцев.
Но Федосеюшку они не обманули. Она видела, как они спешили к заставе. Лицо Лизы поразило ее… Она поняла все…
«В Таганку ездила… крадучись… Не обманешь, нет! Проклятущая!.. Думала — под семью замками… Свет увидала… А она? На ж тебе!.. Это поднадзорная-то? А!.. И не помешать ведь… Чем помешаешь? Его подведешь… Пожалуй, и в ссылку ещё вместе поедут да повенчаются… Ну, погоди же!..»
Но, в сознании своего бессилия, она падала на колени перед темной, старой иконой и, страстно плача, начинала молиться… О чем?.. Просила ли она забвения? Просила ли она помощи? Каялась ли она в этих грешных замыслах?.. Она засыпала разбитая и вставала больная. От неё осталась тень… Два раза Петенька вызывал её в парк. Но что стала бы она ему рассказывать? Она чувствовала, что он подозревает что-то. Она сама уже не верила в свою власть над ними…
ещё с весны она страшно изменилась. её испугало, когда, под предлогом отсрочки паспорта, её внезапно вызвали в участок и подвергли допросу. Она упрямо молчала, несмотря на все угрозы и уговоры. «Пропала моя головушка, — думала она, возвращаясь домой. — Затянули они надо мной мертвую петлю.»» И это сознание кабалы, неожиданной ловушки, в которую она попалась, — она, так гордившаяся своей властью над людьми, — потрясло необычайно эту гордую душу. Ненависть её к Петеньке доходила до ярости. Что выгадала она, предав Лизу?.. Жгучая тоска терзала ее. А любовник становился все нахальнее, и она не видела выхода из созданного ею положения.
Разрушение в её душе шло быстро и неудержимо. Она ночами вскакивала, боясь нового обыска, боясь предательства, не веря уже теперь, что оградит своею властью и хитростью Анну Порфирьевну и Тобольцева. Вся нежность, на которую она была способна, сосредоточилась в её чувстве к «самой»… И, ради этой женщины, ей стали близки все, кого Анна Порфирьевна любила… Все лето Федосеюшка была рассеянна, мрачна. Работа валилась у неё из рук. В тот день, когда Лиза вернулась на дачу, она почувствовала невыразимое облегчение… На кухне дивились, что Федосеюшка опять шутить начала… «Аль Лизавете Филипповне так обрадовалась?» — язвил Ермолай, не догадываясь, что поворачивает нож в её сердце.
Когда же Лиза поехала на свидание в Таганку, что-то рухнуло словно в душе Федосеюшки… Что-то долго шатавшееся, долго цеплявшееся… Открылась какая-то пропасть в её сердце, какой-то черный колодезь. И она глядела туда бессонными ночами; глядела, замирая от ужаса… что-то силясь разглядеть… что-то силясь понять…
VI
Стояла темная августовская ночь, когда Лиза и Тобольцев вышли гулять в парк. Они часто гуляли вдвоем. И это были единственные часы, когда Лиза выходила из своего загадочного бесстрастия, делавшего её до жуткости похожей на «Лилею».
Было тепло. По небу ползли тучи, звезды не сверкали, а под соснами парка притаилась глубокая, бархатная тьма. Было странно идти в этом мраке, прижавшись друг к другу, почти ощупью. Точно во сне… Безмолвно прошли они под старую, раскидистую ель, где была «их» скамейка. Кругом не было слышно ни звука…
— Лиза!.. Я уже всё приготовил, — зашептал Тобольцев. — Ты должна ехать в пятницу… Кроме маменьки, этого никто не знает. Паспорт, деньги, письма — все готово. В Женеве тебя встретят… Ты не рискуешь ничем…
Она вдруг выпрямилась.
— Я не поеду, Андрюша…
— Лизанька?!. Почему?
— Нет… нет!.. Это решено. Тюрьма так тюрьма… Ссылка так ссылка… Мне все равно! Не та же ли ссылка ждет меня в Монтрё или Кларане?.. Передо мною каких-нибудь три месяца свободы. И ни одного дня из них я не отдам!
В первый раз вспыхнул её голос, и у Тобольцева забилось сердце… Она вдруг повернулась к нему лицом и положила ему руки на плечи. «Андрюша, уедем вместе!.. Я жить не могу без тебя!..» Он молчал… Он чувствовал, как пальцы её впиваются в его тело, и ему было сладко от этой боли. Дух захватывало. «Лиза!.. Это надо обдумать… Я не говорю: нет… Боже! У меня даже голова закружилась…»
С дикой страстью она прижалась к нему. «Уедем… уедем… Хоть час, да мой! — лепетала она, задыхаясь. — Потом хоть умереть!.. Годами… жизнью искупать согласна! Уедем в Италию… День и ночь мечтала об этом… Мечтала ещё, когда в первый раз ты мне альбомы показал… Меня жжет это желание. С ума сводит… ещё в тюрьме… когда мне посоветовали бежать… я точно заболела от этих картин… Не отказывай! Пожалей меня! Коли не любишь, хоть из жалости сделай это…»
Она вся дрожала… Он не узнавал ее. Этот взрыв стихийной страсти был так внезапен, как необычен для нее!
«Что меня удержит? Что?!! — думал он с бьющимся сердцем. — Маменька? Жена?.. Нет! Одна меня поймет… Другая?.. Ну что ж! Разве я не господин самому себе? Разве я прощу себе колебание? Разве я упущу эту возможность?.. Нет! Тысячу раз нет!..»
А она бессвязно лепетала, прижимаясь щекой к его щеке, судорожно тиская его руки, смеясь и плача, словно в бреду.
