Катерина Федоровна принесла стакан воды, сняла с Фимочки шляпу и тальму[221], провела её в кабинет и тщательно заперла двери. Успокоившись немного, Фимочка стала рассказывать.
Это было днем, в два часа. Кто-то позвонил, и Стеша вбежала в её комнату с криком: «Полиция!..»
В передней стояли городовые, какие-то дворники на черном ходу… Никого не выпускают. Фимочка кинулась к Лизе…
— Точно меня толкнул кто… Ничего ещё не знала, а почувствовала, что пришли за нею… Вхожу, а там обыск… Жандармы… все ящики открыты…
— А Лиза? — стремительно сорвалось у Тобольцева.
— Как каменная… Ни кровинки в лице, а видать, что гордость заела! Сидит в кресле, такая прямая, губы поджала…
— Да разве у неё было что-нибудь? — широко раскрывая глаза, спросила Катерина Федоровна.
— ещё бы не было! Когда её за машиной нашли…
Тобольцев вздрогнул.
— За какой машиной? — крикнула Катерина Федоровна.
— Ну там, не знаю… как она называется?.. Мудрено так… Сидела и печатала… А на полу целый ворох готовых… как их там?.. прокламаций…
— Боже мой! — Катерина Федоровна взялась за голову.
— И отпираться нечего, стало быть… Да она и не отпирается… «Можете, — говорит, — писать что угодно, и протокол ваш я подпишу, а отвечать на ваши вопросы я не буду…»
Тобольцев бегал по комнате, дергая себя за волосы.
— А маменька?.. Очень она потрясена? — сквозь зубы спросил он. Внутри у него все дрожало мелкой дрожью.
— Ах, что с ней было, Андрюша!.. Ей, понимаешь, не сразу сказали… Они с Федосеюшкой там, наверху, сидели обе, и Лиза не позволяла её тревожить… «Рано, говорит, ещё… Они тут часа два прокопаются…» На дело-то вышло не так… Пошарили они в её комнате, из стола всю бумагу вынули, портреты поснимали со стен, альбом взяли… Потом офицер… вежливый такой… говорит: «Остальное — постель там, подушки, матрацы — не стоит трогать!..» Я и то думаю, чего там ещё искать, когда с поличным поймали?
— Боже мой! И это Лиза!!!
— А она все свое твердит: «Прошу не беспокоить мою свекровь! Она больная… И кроме меня, никто не замешан…»
Тобольцев скрипнул зубами и подергал себя за ворот.
— Вдрут входит маменька. Я так и ахнула!.. Остановилась в дверях, за ней Федосеюшка… Лица нет на маменьке! Взглянула на Лизу и крутом на всех так пронзительно, кивнула так слегка офицеру и спрашивает: «Вы её арестуете?..» Тот щелкнул шпорами, поклонился, бумагу вынул из портфеля и показывает ей… Приказ взять в тюрьму. Прочла маменька, пошатнулась. Я к ней кинулась… А она мою руку оттолкнула, выпрямилась и говорит: «Коли её арестуете, и меня берите!.. Потому я с нею заодно…»
Тобольцев остановился, бледнея. Катерина Федоровна безмолвно всплеснула руками.
— Можете это себе представить!.. И так твердо это говорит и так пронзительно в лицо глядит офицеру… А от открыл рот… ушам, видно, не верит… А Лиза вскочила. «Зачем, маменька? — кричит. — Не губите себя… Меня все равно не спасти. И не боюсь я, маменька, ничего!.. И не жалко мне ничего… Сама на это шла… Сама… День и ночь ареста ждала…»
— Господи!.. Это Лиза!.. Кто мог думать?..
— Ну, маменька тут… Ей-Богу, Андрюша, не считала я её на это способной!.. Кинулась она к Лизе, обхватила её руками и прижала к себе… «Куда ты, туда я!..» — говорит… А лицо…
— Воображаю! Ах, я точно вижу их обеих!
— Плакала она? — спросила Катерина Федоровна.
— Кто? Маменька-то?.. Ха!.. Да ты её не знаешь, Катя!..
Тобольцев даже счастливым казался в эту минуту.
— Глаза у нее… Ей-Богу, не лгу! Прямо сверкают… Не узнать её лица! Подошел к ней офицер. «Вы, позволите, говорит, по телефону относительно вас справиться?» Она так гордо глянула на него. «Проведи, говорит, его, Фимочка, к Капитону в кабинет. Там телефон…» А сама села на кушетке, руки сложила на коленях, брови сдвинула, губы сжала… Одно слово — „сама“!.. Пошли мы к телефону. А в дверях Федосеюшка дрожит, как осиновый лист вся… и даже потемнела с перепугу. А офицер на нее, как рысь, воззрился… Идет это за мною, шпорами звенит и озирается кругом, словно все обнюхивает. Слышу, по телефону спрашивает о маменьке, как, дескать, насчет её порешат? Что-то там долго не отвечали… переговаривались с кем-то… Звонит отбой, слышу… Вернулись, а у меня руки, ноги дрожат…
— А она? — опять стремительно сорвалось у Тобольцева.
— Маменька и бровью не повела, точно не о ней дело идет. Офицер Лизе говорит: «Прошу вас, сударыня, одеться и за мною следовать. А вещи потом…»
Ну, тут я не вытерпела: «Как это потом? А белье? А подушка? Одеяло?..» Живо собрала маленькую корзиночку. Он мне все твердит: «Это успеется, потом…»
Однако городовой взял вещи… Тут маменька встает. «А я что же?» — спрашивает. «Относительно вас, сударыня, — это офицер ей отвечает, — мы никаких сведений не имеем. Мы не имеем причины, говорит, вас арестовать…»
— И Лизу увезли? — крикнула Катерина Федоровна.
— Ну да… Обняла она меня и маменьку… всем поклонилась…
— Волновалась она? — перебил Тобольцев, бледнея опять.
— Белая вся, даже губы побелели… Но ничего… «Не жалейте меня, говорит, маменька… Я, говорит, теперь спокойна буду…» И удивительно она это ска…за…ла…
Фимочка полезла за платком. Катерина Федоровна зарыдала.
Тобольцев отошел к окну и, закусив губы, долго стоял там, глядя в падавшие сумерки.
— Потом сели они в сани. Мы из окна всё смотрели… Подняла она голову, поглядела на нас так долго… Точно на…ве…ки про…щалась… А мы ей… плат…ка…ми… ма…шем…
