— А Лиза? А Капитон? А маменька?
— Так неужели ты думаешь, что я в угоду кому бы то ни было, из страха чего бы то ни было лишу себя хотя б ничтожной радости? Не пойду навстречу своему желанию?
Этот крик вырвался из его души даже помимо его сознания, осветив мгновенно всю основу его натуры и миросозерцания. И если б она не была так слепа и прямолинейна, она увидела бы у самых ног своих бездну, разделявшую их души… Но она не поняла.
— Что ты этим хочешь сказать? — прошептала она упавшим голосом.
Он тотчас овладел собой.
— Здесь нет ничего обидного, Катя, для тебя… Этим я хочу сказать только, что глубоко презираю суждения людей, которые ниже меня по развитию. Это я тебе говорю раз навсегда, чтоб отнять у тебя этот именно аргумент. Говори только о себе… Ты ревнуешь?
— О нет!.. Ты знаешь, что я тебе верю.
Он был тронут её голосом, больше даже чем словами. Он обнял ее.
— Остальное вздор! Но помни, Катя: я люблю тебя и маменьку больше всего в мире… — Он вспомнил о Степане, о Лизе, завладевшей снова его душой, но промолчал… Зачем? Она не поняла бы его… — Больше всего в мире, — повторил он. — Но свободу мою, Катя люблю больше, чем вас обеих…
В его объятиях она вдруг вся как-то «задеревенела»… Он это почувствовал.
— Маменька мою натуру знает и никогда не посягала на мою свободу… За это я её ценю ещё более. Она женщина без образования, но чутким сердцем она угадала, чем меня можно привязать к себе. Ты, умная и образованная женщина, — научись и ты уважать мою свободу и не делай пагубных ошибок!..
Она вдруг вся задрожала.
— Ты мне грозишь, Андрей? Ты разве… ты можешь меня разлюбить?
Он молчал, опустив голову… И ужас, пережитый ею за это короткое мгновение, она не забыла до седых волос.
«Привязать к себе…» Как это странно! Могла ли она думать, что он способен разлюбить её и что счастье, которое она считала вечным, рухнет? «Привязать к себе…» Чего это значит? Не иметь веры? Охранять свое счастье, как охраняли царевну в сказках, и с высоты сторожевой башни озираться ежеминутно, ища врага и предателя?..
Она молча закрыла лицо руками, разбитая и обессиленная.
Но он не взял назад ни одного слова. Он говорил, что она не должна регламентировать его образа жизни, его привычек и желаний.
— Я сошелся с тобой, Катя, чтоб быть счастливым, а не затем, чтоб чувствовать себя связанным и подчиненным…
— Разве подчиняться любимой женщине тяжело?
— Подчинение всегда тяжело, от кого бы оно ни исходило. И если от любимой женщины, тем хуже! От этого гибнет любовь…
— Боже мой!.. Я как во сне… Помнишь, Андрей, зимою?.. Когда этот… твой приятель должен был прийти…
— Да. Мы уже затрагивали эту тему. Нового я не сказал ничего. Но я припоминаю… Я не возражал на твои наивные слова, что моя жизнь отныне принадлежит тебе…
— Ты… и это отрицаешь?
— Да, да!.. Человек не вещь… Его жизнь, его свобода, его мысли, его чувства и поступки принадлежат только ему…
Краска кинулась ей в лицо.
— Зачем ты женился, Андрей? Если б ты это сказал мне полгода назад, я не вышла бы за тебя!..
— Полно, Катя! Зачем лицемерить? Для тебя это был единственный способ стать счастливой… И я не колебался ни минуты, чтоб дать тебе покой… И разве что-нибудь изменилось от этих слов моих в нашей жизни? Разве ты час назад была несчастна? Не будем ссориться… Это жестоко…
Она взяла его протянутую руку.
— Ах! Как можешь ты думать, что я хочу ссориться? Когда ссоры, нет счастья. Я почему-то верила, что наша жизнь будет безоблачной и яркой… как это небо… Как я была глупа!
— Катя, научись терпимости, и тогда все пойдет хорошо. Не требуй от меня жертв и лишений. Помни: наши жизни должны идти рядом, не сливаясь в одно, как две параллельные линии. И только в этом залог счастья…
Она слушала внимательно, но он чувствовал, что она за сто миль от возможности понять его и что не пройдет суток, как она возобновит бессознательную упорную борьбу с его стремлением к свободе.
IV
Как-то раз, в начале июля, она поехала в Москву по делам Минны Ивановны. По обыкновению, она заглянула на квартиру — выпить кофе у нянюшки. И опять ей стало досадно, что пропадает шестьдесят рублей в месяц… Все равно для них мала эта квартира, надо искать друтую. А вещи можно бы на лето перевезти в Таганку. Она решила нынче же поговорить об этом со свекровью.
Пока нянюшка готовила на кухне, она вошла в кабинет.
На столе лежали два письма на имя Тобольцева. Почерк был женский, неряшливый и незнакомый… Она спокойно распечатала первое письмо. У Андрея не может быть тайн от нее!
«Пушка, милый!.. Плачу, как сумасшедшая. Вчера схоронили мы бедную Ниночку. Все больные из санатория провожали её на кладбище. Ви знаете кладбище в Ялте? Оно высоко над морем. Похоронили её в разряде бедняков, там, где стоят молодые полуголые кипарисы. Тоска там ужасная!
Не могу забыть этой картины. Душка, хороший!.. Вы знали, конечно, как любила вас Нина, как мечтала она вас увидеть! Ваш портрет висел на её стене, и до последней минуты она глядела на него, пока не застекленели её глаза. Теперь этот портрет у меня… Ах, как я рвусь в Москву! Скоро год, как мы уехали оттуда! Как я безумно хочу видеть вас, Иванцова, Веру Ивановну… Вы помните ее, эту вдову писателя?.. Хочу видеть добрую нянечку, вашу чудную квартиру! Как хочется жить!
Какая ужасная вещь смерть!.. Милый Андрюшенька, встретьте меня на вокзале! У меня, конечно, нет ни денег, ни пристанища. Все, что вы прислали, уже истрачено на похороны, остальные пойдут на дорогу мне и Марье Егоровне. Найдите мне работу в Москве. Как хорошо бы опять поступить на курсы! Целую вашу чудную мордочку! Можно?
Ваша на всю жизнь и за гробом даже Таня».
С первых строк Катерина Федоровна побледнела. У неё подкосились ноги, и она села… Вот оно — это прошлое!..
Закрыв глаза, она дышала прерывисто. Нянюшка накрывала на стол рядом, в столовой. Она хотела было её позвать, попросить воды. Но что-то удержало ее… Передохнув, она разорвала другой конверт. Она узнала толстую дорогую бумагу мужа. Записка была написана, очевидно, тут, за этим столом.
