— Отчего, Андрюша, ты не хочешь к нам примкнуть?
— Оттого, что не этой красотой полна сейчас моя душа. Меня не захватило это настроение. Я подожду… Я индивидуалист и эстет по натуре, Лиза, а не борец. И я перестал бы уважать себя, если б подчинился, вступая на эту дорогу, не своему внутреннему влечению, а влиянию со стороны… Я подожду…
Через неделю после этого разговора Тобольцев передал Лизе сперва письмо, потом телеграмму. Прочитав ее, она побледнела. «Неужели она так любит Степана?» — подумал Тобольцев.
За обедом Лиза сказала свекрови, игнорируя мужа, что чувствует себя плохо: у неё бессонница и головные боли. И поэтому она поедет завтра же к доктору.
— Я тебя подвезу, хочешь? — предложил Тобольцев. — Конечно, этого запускать нельзя…
Она покраснела и нежно улыбнулась ему.
— Я тоже еду искать квартиру, — сказала Катерина Федоровна. — Хочешь, вернемся вместе, Лизанька?
— Нет, нет… Пожалуйста, не связывай себя со мной. Я тебя задержу… Мне надо к портнихе… Я одна вернусь, Катенька!
Она очень волновалась, когда ехала с Тобольцевым на другой день.
— Это от него телеграмма? — тихо спросил он ее.
— Нет. Это деловая… Условленное свидание у меня на дому… Знаешь? Я очень боюсь, что Катя надумает заглянуть в Таганку…
— Не беспокойся! Я это уже предвидел. Жена будет ждать меня на квартире. И мы с нею вернемся вместе.
Она вспыхнувшими глазами приласкала его лицо.
— Милый!.. Спасибо!.. Ты меня выручил… Ты настоящий друг, Андрюша!
Она сжала его пальцы. Но когда она хотела отнять руку, он придержал ее, и она уже не противилась с захолонувшим сердцем. За каждую беглую ласку его она готова была платить собственной жизнью… Но она боялась выдать свое смятение и сидела неподвижно, щурясь от солнца и забывая раскрыть зонтик. её нежная рука в шелковой белой митенке, с жемчугами и изумрудами на длинных, красивых пальцах, беспомощно замерла в его горячей ладони.
На ней было белое платье и шляпа с огромными полями, которая шла к ней удивительно. Она всегда чесалась теперь по старинной моде тридцатых годов, как Жорж Занд чесался когда-то. И эта странная прическа поразительно подчеркивала её «декадентскую» красоту. Она никогда не носила теперь иного покроя, кроме reforme, почти всегда была в белом, и складки её платья так стройно падали, делая её ещё выше и тоньше. И шлейф её платья так царственно ложился у её длинных ног Дианы[188]. С тех пор как Тобольцев с отвращением отдернул руку от её затянутой в корсет талии, она не носила ничего, кроме коротких лифчиков, и фигура её и движения стали удивительно пластичными. Тобольцев глядел на неё с чувством артиста, из-под пальцев которого грубая глина, послушная таланту, превращается как бы чудом в законченное произведение. Да, она была его креатурой во всем, как в внешних, так и во внутренних формах жизни. Его влияние отразилось в её вкусах, потребностях, привычках. Его влияние расшатало её старое миросозерцание и разбудило все дремавшие силы и богатства её души.
— Когда я вижу тебя, Лиза, моя душа звучит, — сказал он, точно подумал вслух… И в самом деле, разве не он разбудил в ней эту жгучую жажду Красоты, это шестое чувство современного человека?
— Лиза, когда ты освободишься? — вдруг спросил он горячим звуком.
— Н-не знаю… А что?
— Заедем сейчас к фотографу!.. В этой шляпе и в этом платье — ты картина!.. Кстати, у меня совсем нет твоего портрета…
— Ты это сейчас только заметил? — Она печально усмехнулась, и у него сжалось сердце.
Лиза поздно вернулась домой и была заметно утомлена.
— Что же доктор тебе сказал? — спросила встревоженная свекровь.
— Велел каждый день ездить на электризацию…
— О Господи! Не проще ли сюда приглашать, чем по жаре таскаться?
— Нет, маменька, пожалуйста!.. Это решено…
Она заперлась у себя. Но Федосеюшка, ещё в два часа ночи возвращавшаяся, крадучись, со свидания с таинственной «сестрой», как балаганил Ермолай, видела, что Лиза ходит задумчиво по комнате, потом присаживается у стола и что-то считает и пишет…
Когда на другой день Лиза вышла одетая, чтобы ехать в Москву, она сказала свекрови, что будет ночевать в Таганке. Анна Порфирьевна пристально поглядела ей в глаза, но ничего не спросила.
И вот они с Тобольцевым опять ехали вдвоем в благоухающее утро, по аллее вековых сосен.
— Что тебя тревожит, Лиза?
— Боюсь подводить маменьку… Скажи, Андрюша, если я буду арестована, отразится это на вас?
— Какие пустяки! Если б и отразилось! В тюрьме не сгноят. Мы не в Венеции двадцатых годов…[189] Все-таки в чем дело, приблизительно?
Решено было сделать у неё склад всей опечатанной здесь литературы, а также части привезенной из-за границы. Она пока не дала согласия, её мучит ответственность перед Анной Порфирьевной… Дом ее… И на ней — больной — это может отразиться. Этого Лиза не простит себе ни ввек!
— Лиза… Маменька догадывается о чем-то… Она знает, что ты ночь не спала…
Глаза Лизы испуганно раскрылись.
— Конечно, Федосеюшка шпионит. Но, видишь ли, лучше быть откровенной с маменькой. Она не откажет, я знаю… Она никогда ни мне, ни Степану не отказывала… Хочешь, я поговорю с нею сама?
Тобольцев оказался прав. Анна Порфирьевна была глубоко потрясена. Влияние Степана она угадала прежде, чем сын назвал его имя. Она так благоговела перед его авторитетом, что и на этот раз смиренно согласилась на все, что требовали от нее. Она пожелала говорить с Лизой наедине.
Та пришла в её прохладную комнату, благоухавшую розами. Лицо Лизы было бледно, когда в порыве благодарности она опустилась на колени перед свекровью и поцеловала её руки. И эта необычная экспансивность всегда замкнутой женщины так поразила Анну Порфирьевну, что губы её задрожали…
Лиза прижалась лицом к её рукам и молчала с сильно бьющимся сердцем. А свекровь с нежностью и тоской в прекрасном, больном лице глядела на эту черную головку… Общность их судьбы, неожиданное совпадение ненависти и симпатий в сложной, загадочной сети человеческих отношений, — как всё это уже теперь роднило их! Не раз за эти годы дороги их жизней, бежавшие так далеко, казалось, одна от другой, скрещивались внезапно в трагические моменты страдания и отчаяния… И в эти минуты они обе предчувствовали, что не раз ещё горе соединит их души жгучим объятием, которое сильнее уз радости и счастья.
— Сядь! — мягко прошептала Анна Порфирьевна, и дрожавшая рука её стыдливо и любовно коснулась волос Лизы.
