Когда мистер Дарси вручил Элизабет письмо, она отнюдь не ожидала того, что он вновь станет просить ее руки, однако и вовсе не могла предположить, что бы он мог еще написать. Она так торопилась это выяснить, что едва осознавала смысл написанного, и, спеша перейти к следующей фразе, не успевала сосредоточиться на той, которую только что прочитала. Она сразу сочла притворством веру мистера Дарси в то, что ее сестра была поражена недугом, а его перечисление истинных, более тяжких возражений против этого брака слишком разгневало ее, чтобы судить о них здраво.
Но когда этот предмет сменился рассказом о мистере Уикэме, Элизабет смогла несколько более внимательно прочесть описание событий. Если описание это было правдивым, то все ее представления о благородстве мистера Уикэма рассыпа́лись прахом – и в то же время оно поразительно сходилось с историей, рассказанной им самим. Ее чувства становились все более мучительными и все менее определенными. Изумление, тревога, даже ужас полностью завладели ею. Элизабет желала, чтобы все это оказалось ложью, и непрерывно восклицала:
– Это неправда! Быть того не может! Какая ужасная клевета!
В сильнейшем смятении, не зная, о чем и думать, она пыталась продолжить прогулку, но безуспешно: не прошло и минуты, как Элизабет вновь развернула письмо и, взяв себя в руки, насколько это было возможно, с тяжелым сердцем вернулась к рассказу об Уикэме и заставила себя вчитаться в смысл каждого предложения. История его отношений с семьей Дарси полностью совпадала с рассказанной им самим, да и доброе отношение к нему покойного мистера Дарси, хоть Элизабет ранее и не знала, насколько щедр он был, тоже не противоречило его словам. Но измыслить такое наказание для глухого мальчика-конюха! И из-за такого пустячного проступка! Решительно невозможно было поверить в то, что человек столь благородной наружности, как Уикэм, способен на подобную жестокость. Нельзя было не чувствовать, что один из рассказчиков бессовестно лжет, и несколько мгновений Элизабет убеждала себя, что ее первоначальное мнение было верным. Но когда она еще несколько раз внимательнейшим образом прочла о том, как Уикэм, обманув все надежды старшего мистера Дарси, прекратил боевое обучение и получил взамен внушительную сумму в три тысячи фунтов, то снова начала колебаться.
Она отвлеклась от письма, постаралась по возможности беспристрастно взвесить каждое обстоятельство, обдумала правдоподобность каждого заявления, но – увы, без особого успеха. Утверждения каждой из сторон были бездоказательными. Она вновь прочла письмо, но каждая строка в нем доказывала, что история, подробности которой, по ее мнению, могли разве что изобличить мистера Дарси еще полнее, вдруг получила объяснение, делающее его поведение безукоризненным.
О прежней жизни Уикэма в Хартфордшире знали лишь по его же рассказам. Что до его истинного характера, то Элизабет не стала бы наводить о нем справки, даже если бы имела такую возможность. Его голос и манеры сразу внушили всем, что ему присущи всевозможные добродетели. Она попыталась припомнить хоть один его добрый поступок, хоть какое-то свидетельство его прямоты и прекраснодушия, которое можно было бы противопоставить нападкам мистера Дарси, или хотя бы отыскать в нем некую добродетель, не вязавшуюся с разгульным и праздным образом жизни, в котором Дарси обвинял его. Но на ум ей ничего не шло.
Она отчетливо вспомнила всю их беседу с Уикэмом в тот первый вечер у мистера Филипса. Многие его выражения еще были свежи в ее памяти. Теперь ее поразила неуместность подобного разговора между малознакомыми людьми, и она удивилась, что это раньше не пришло ей в голову. Она увидела, как бестактно он рекомендовал себя и как его поступки расходились со словами. Элизабет вспомнила, как он хвалился, что не боится встречи с мистером Дарси – пусть уж мистер Дарси уедет, если захочет, он ему не уступит, – и все же не осмелился через неделю появиться на балу в Незерфилде.
Она также вспомнила, что до тех пор, пока обитатели Незерфилда не уехали, он никому, кроме нее, не рассказывал своей истории, но после их отъезда о ней вдруг повсеместно заговорили. И у него не возникло сомнений или сожалений по поводу того, что он порочит имя мистера Дарси, хоть ранее он и уверял ее, что уважение к отцу никогда не заставит его дурно отозваться о сыне.
Все его поступки теперь представали в совершенно ином свете! Элизабет более не находила достойных объяснений отношению Уикэма к ней самой: он либо обманывался насчет размеров ее приданого, либо тешил свое тщеславие предпочтением, которое, по ее мнению, она выказывала ему самым неосторожным образом. Желание оправдывать его становилось все слабее и слабее, а что до правоты мистера Дарси, так Джейн уже давно уверяла ее в том, что во всей этой истории с Уикэмом никаких предосудительных действий он не совершал. И несмотря на его высокомерные и отталкивающие манеры, Элизабет ни разу за все время их знакомства не довелось заметить ничего, что свидетельствовало бы о его несправедливости или бесчестности.
Она сгорала от стыда за свое поведение. Стоило ей подумать о Дарси или об Уикэме, как она тотчас же видела собственную слепоту, предвзятость, глупость, предубеждение. Если бы ее кинжал был при ней, то Элизабет упала бы на колени и, ни секунды не колеблясь, нанесла бы себе семь ран позора.
– Как недостойно я себя вела! – вскричала она. – Я, так гордившаяся своей проницательностью! Я, считавшая, что полностью владею своим духом и телом! Как часто я смеялась над великодушием сестры и питала свое тщеславие бессмысленными подозрениями! Как унизительно для меня это открытие! О, будь тут мой наставник, он отхлестал бы меня до крови влажной бамбуковой плетью!
От мыслей о себе – к мыслям о Джейн, от Джейн – к Бингли, и так она вскоре вспомнила, что объяснения мистера Дарси по этому поводу показались ей неубедительными, и прочла их снова. Во второй раз его слова произвели на нее совершенно другое впечатление. Могла ли она не доверять ему в одном случае и в то же время признавать его правоту в другом? Ему казалось, будто ее сестра поражена недугом, и Элизабет не могла не отдать должное его осмотрительности, ведь простуда Джейн была и впрямь столь серьезной, что даже Элизабет несколько раз заподозрила то же самое.
Когда же она дошла до строк, содержавших унизительные, но заслуженные упреки поведению ее родных, то чувство стыда стало и вовсе невыносимым. Она оценила комплименты, высказанные ей и Джейн. Они слегка утешили ее, но не избавили от мыслей об унижении, в котором виновны остальные члены ее семьи. Теперь ей пришло в голову, что несчастье Джейн, в сущности, дело рук ее ближайших родственников, и, размышляя о том, какой ущерб их с сестрой репутации наносит столь бестактное поведение, Элизабет и вовсе пала духом.
Она бродила по дорожке еще пару часов, перебирая в уме всевозможные мысли – вновь и вновь возвращаясь к произошедшему, взвешивая все за и против и пытаясь по мере сил свыкнуться со столь важной и стремительной переменой в собственных взглядах. Однако усталость и осознание того, что она слишком задержалась на прогулке, вынудили ее вернуться в Хансфорд, и Элизабет вошла в дом, стараясь принять присущий ей жизнерадостный вид и не думать о том, что могло бы отвлечь ее от общей беседы.
Ей тотчас же рассказали, что в ее отсутствие заходили оба джентльмена из Розингса. Мистер Дарси зашел на несколько минут, чтобы попрощаться, а полковник Фицуильям пробыл около часа, дожидаясь Элизабет, и чуть было не отправился на ее поиски. Элизабет лишь сделала вид, будто сожалеет, что разминулась с ним, но на самом деле обрадовалась этому. Полковник Фицуильям ее более не интересовал, все ее мысли занимало только письмо.
Оба джентльмена покинули Розингс на следующее утро, и мистер Коллинз, поджидавший их у ворот с прощальными поклонами, принес домой благие вести об их добром здравии и расположении духа настолько сносном, насколько позволяла печальная обстановка в Розингсе, вызванная их отъездом и тем, что накануне Элизабет убила несколько любимых ниндзя ее светлости. Затем мистер Коллинз поспешил в Розингс, дабы возместить леди Кэтрин утрату общества, и по возвращении с величайшим удовлетворением передал сообщение ее светлости – ей до того скучно, что у нее даже появилось желание видеть их всех у себя за обедом.
Глядя на леди Кэтрин, Элизабет не могла избавиться от мысли о том, что, пожелай она – и сейчас была бы представлена ее светлости как будущая племянница, и с трудом сдерживала улыбку, воображая, как бы та возмутилась. “Что бы она сказала? Как бы повела себя?” – такими вопросами забавляла себя Элизабет.
Сначала они заговорили о том, как уменьшилось общество в Розингсе.
– Поверьте, я все приняла очень близко к сердцу, – провозгласила леди Кэтрин. – Думаю, вряд ли кто-то сильнее меня может переживать разлуку с друзьями. А к этим юношам я привязана особенно, да и они так привязаны ко мне! Им было очень жаль покидать меня! Впрочем, так бывает всегда. Милый полковник держался стоически до самого конца, а вот Дарси, казалось, был опечален отъездом еще больше, нежели в прошлом году. Несомненно, он еще сильнее полюбил Розингс.
Тут миссис Коллинз вставила комплимент, который мать и дочь приняли с любезными улыбками, несмотря на то, что никто не сумел разобрать ее рычания.
После обеда леди Кэтрин заметила, что мисс Беннет имеет меланхолический вид, и немедленно объяснила это тем, что Элизабет не хочется так скоро уезжать, добавив:
– Но если дело в этом, вам следует написать вашей матушке и попросить ее позволения побыть здесь еще немного. Уверена, миссис Коллинз будет рада вашему обществу.
– Премного обязана вашей светлости за столь любезное приглашение, – ответила Элизабет, – но я не имею возможности его принять. В следующую субботу я должна быть в Лондоне.
– Но в таком случае вы пробудете здесь лишь полтора месяца, а я ожидала, что вы останетесь на два. Именно это я и сказала миссис Коллинз перед вашим приездом. У вас нет никаких причин уезжать так скоро. Миссис Беннет вполне сможет обойтись без вас еще две недели.
– Но отец не сможет. На прошлой неделе он написал мне с просьбой ускорить отъезд – земля вновь становится рыхлой, и Хартфордшир скоро заполонят неприличности.
– О, отец уж точно без вас обойдется. Я наблюдала ваши боевые таланты, моя милая, и они не на том уровне, чтобы изменить судьбу Хартфордшира или любого другого места.
Элизабет с трудом поверила своим ушам, услышав подобное оскорбление. Если бы не новообретенная приязнь к мистеру Дарси, она бы, вероятно, вызвала ее светлость на дуэль, чтобы защитить свою честь.
– И если вы прогостите здесь еще месяц, то я смогу сама отвезти одну из вас в Лондон, куда я собираюсь в начале июня, чтобы обсудить нашу стратегию с его величеством. Поскольку моя охрана настаивает, чтобы я ехала в ландо, для одной девицы найдется предостаточно места, а впрочем, если будет прохладно, то я бы взяла вас обеих, ведь вы не такие толстые, как мистер Коллинз.
– Сударыня, вы бесконечно добры, однако, думаю, нам не стоит отступать от изначального плана.
Казалось, леди Кэтрин сдалась.
– Миссис Коллинз, вы должны послать с ними одного из моих ниндзя. Вы знаете, что я всегда говорю прямо, так вот, мне не нравится, что две молодые девушки будут путешествовать без сопровождения. В нынешние времена это особенно неуместно. Вам непременно нужно придумать, кого с ними послать. Юные девицы всегда нуждаются в охране и присмотре, кроме разве что редких случаев, когда даму вроде меня обучали бою самые уважаемые японские мастера, а не эти мерзкие китайские крестьяне.
– Мой дядя пошлет за нами слугу, но могу заверить вашу светлость, что я вполне способна…
– О! Ваш дядя держит мужскую прислугу? Я рада, что хоть кто-то может предусмотреть подобные вещи. Где вы будете менять лошадей? Ах, в Бромли, разумеется. Назовите мое имя в “Колоколе”, и о вас непременно позаботятся.
У леди Кэтрин нашлось еще много вопросов относительно их поездки, и поскольку не на все она могла ответить сама, отвлечься было никак нельзя, чему Элизабет была даже рада, иначе, поглощенная своими мыслями, она рисковала забыть, где находится. Размышления нужно было отложить до минут уединения, и стоило ей остаться одной, как она с величайшим облегчением полностью отдавалась раздумьям. Ни дня не проходило без прогулки в одиночестве, когда Элизабет могла сколько угодно развлекать себя неприятными мыслями.
Еще немного, и она выучила бы письмо мистера Дарси наизусть. Она изучала каждую фразу, и ее чувства к автору этих строк постоянно менялись. Когда она вспоминала заносчивый тон его предложения, то принималась мечтать о том, как потускнеют его глаза, когда она выдавит из него жизнь. Но стоило ей подумать о том, как несправедливо она обвиняла и укоряла его, то досадовала уже на себя и спешно тянулась к кинжалу, чтобы снова нанести себе семь ран позора, которые к тому времени едва успевали затянуться. Его страсть вызывала благодарность, его характер заслуживал уважения, однако она по-прежнему не питала к нему теплых чувств и не испытывала ни малейшего сожаления по поводу своего отказа, ни малейшего желания увидеть мистера Дарси снова.
Собственное прежнее поведение служило для Элизабет источником беспрестанного сожаления и досады, а злополучные промахи родных – предметом еще больших терзаний. Надежды на то, что они исправятся, не оставалось никакой. Отцу было довольно подсмеиваться над ними, и он ни за что не взялся бы приструнить своих взбалмошных младших дочерей, что же до матери, то и ее собственные манеры были далеки от совершенства, так что она не видела в их поведении ничего дурного. Вместе с Джейн Элизабет частенько пыталась выбить безрассудство из Кэтрин и Лидии при помощи влажных бамбуковых плетей, но разве можно было с ними сладить, если им во всем потворствовала миссис Беннет?
Раздражительная и избалованная Кэтрин во всем подражала Лидии и на любые попытки образумить ее лишь обижалась. А своевольная и безмозглая Лидия и вовсе не желала слушать старших сестер. Обе были невежественные, ленивые, самодовольные девицы. И пока Меритон находится на расстоянии пешей прогулки от Лонгборна, они так и будут вечно туда бегать, убивая зомби лишь для того, чтобы те не мешали им кокетничать с офицерами.
Другой заботой Элизабет стала тревога за Джейн. Рассказ мистера Дарси восстановил ее прежнее доброе мнение о Бингли, но заставил еще острее почувствовать, чего лишилась Джейн. Чувства мистера Бингли оказались искренними, а поведение – безукоризненным, если только не вменять ему в вину безоговорочное доверие к другу. Как ужасна была мысль о том, что столь желанное, столь удачное замужество, сулившее Джейн столько счастья, расстроилось из-за глупости и бестактности ее же родных! О, если бы она только могла найти в себе силы расправиться с большинством своих родственников!
А поскольку ко всем этим рассуждениям добавлялись и воспоминания об истинном характере Уикэма, не удивительно, что жизнерадостная по натуре Элизабет, до этого редко впадавшая в уныние, теперь была так им охвачена, что ей с трудом удавалось сохранять бодрый вид.
В последнюю неделю пребывания в Хансфорде они так же часто посещали Розингс, как и в первую. Там же они провели последний вечер перед отъездом, и ее светлость снова поносила качество китайской боевой подготовки, раздавала указания насчет того, как им лучше упаковать вещи, и так настоятельно требовала, чтобы платья в сундуках были уложены единственно верным способом, что Мария, вернувшись, сочла своим долгом разобрать сложенные с утра вещи и уложить их заново.
