– Да, именно! Я не очень высокого мнения о закрытых школах для девочек, но такие вещи все-таки следует знать. Так гордишься собой, когда используешь эти мелкие аллюзии и сразу же изящно переходишь к следующей теме. Но я не представляю, что со мной такое, – пока тебя не было, Кэтрин, я спросила у Огастуса, как звали девушку, в которую был влюблен Гамлет, – и даже боюсь представить, чего он понаписал обо мне в своем блокноте!
– Хорошо бы… – начала Кэтрин, но тут же одернула себя. Мать всегда вызывала в ней бурю эмоций, но она вовремя вспомнила, что отец рядом и внимательно слушает.
– Что именно? – спросил он, когда она вдруг замолчала.
Он часто неожиданно вызывал ее на разговор о том, чего она не собиралась ему рассказывать; затем они спорили, а миссис Хилбери в это время предавалась собственным мечтаниям.
– Чтобы мама не была так знаменита. Я сегодня была в гостях, и меня за чаем потчевали поэзией.
– Они думали, ты поэтическая натура. А разве это не так?
– Кто говорил с тобой о поэзии, Кэтрин? – заинтересовалась миссис Хилбери, и Кэтрин пришлось рассказать родителям про поездку к суфражисткам.
– У них контора на самом верху в одном из старых зданий на Расселл-сквер. Очень странные люди… Один, как только понял, что я родственница поэта, сразу же завел речь о поэзии. Мне даже Мэри Датчет показалась совсем другой в такой атмосфере.
– Да, атмосфера контор губительна для души, – заметил мистер Хилбери.
– Раньше на Расселл-сквер никаких контор не было, – задумчиво сказала миссис Хилбери. – Когда там жила матушка. Даже в голове не укладывается, как можно один из этих просторных благородных залов взять и превратить в тесную, душную суфражистскую контору. Хотя, раз клерки читают стихи, наверное, не так уж они и плохи.
– Нет, потому что они читают их совсем не так, как мы, – настаивала Кэтрин.
– Но все равно отрадно думать, что они читают книги твоего деда вместо того, чтобы целыми днями заполнять эти ужасные бланки, – упрямилась миссис Хилбери.
Ее собственное знакомство с конторской жизнью сводилось к случайному взгляду поверх головы банковского кассира в те несколько секунд, когда она убирала деньги в кошелек.
– По крайней мере, они не заманили в свои ряды Кэтрин, чего я весьма опасался, – заметил мистер Хилбери.
– О нет, – решительно ответила Кэтрин, – я бы ни за что не стала им помогать.
– Удивительно, – продолжал мистер Хилбери, – как расхолаживает подчас один вид таких же, как ты сам, энтузиастов. Они демонстрируют ущербность твоих мотивов сильнее любого антагониста. Можно быть энтузиастом, пока изучаешь предмет, но столкновение с единомышленниками уничтожает все его очарование. По крайней мере, так всегда бывало со мной. – И, очищая яблоко, он поведал, как однажды в юности решился выступить на митинге и пришел туда, охваченный душевным подъемом, готовый защищать некие идеи, сторонником которых себя считал. Но по ходу выступлений своих товарищей постепенно сменил точку зрения на противоположную, и ему даже пришлось сказаться больным, чтобы не выставлять себя на посмешище. Этот опыт навсегда отвратил его от собраний.
Кэтрин слушала его и чувствовала то же, что и обычно, когда ее отец, а иногда и мать описывали свои эмоции, которые были ей близки и понятны, но в то же время за этим ей виделось и нечто такое, что было им недоступно. И она всегда огорчалась, замечая некоторую их ограниченность, что случалось каждый раз. Перед ней бесшумно появлялись и исчезали блюда, подали десерт, беседа текла тихим ручейком, она сидела, словно судья, и слушала родителей, которые искренне радовались, если им удавалось ее развеселить.
Жизнь в доме, где обитают два поколения, полна мелких условностей, которые почти неукоснительно соблюдаются, даже если смысл их неясен и искать его бесполезно, что придает самим этим действиям чуть ли не сакральный характер. К ним относился и вечерний церемониал сигары, и бокала портвейна – оба указанных предмета появились по правую и по левую руку от мистера Хилбери, в то время как миссис Хилбери и Кэтрин покидали комнату. За все годы совместной жизни дамы никогда не видели, чтобы мистер Хилбери курил сигары или пил портвейн, но вторгнуться в комнату в это время означало бы совершить нечто неподобающее. Подобные краткие, но четкие периоды разделения полов всегда служили чем-то вроде теплого душевного постскриптума к сказанному за ужином. Возникало некое чувство женской солидарности, когда мужчин отделяли от них, словно в каком-то варварском ритуале. Кэтрин было хорошо знакомо ощущение, с которым она поднималась по лестнице в гостиную, рука об руку с матерью. Она предвкушала, с каким удовольствием зажжет свет и они обе увидят чистенькую гостиную, где им предстояло провести оставшуюся часть вечера: шторы расписаны алыми попугаями, мягкие кресла согреты пламенем камина. Миссис Хилбери встала у огня, поставив ногу на решетку и чуть поддернув подол юбки.
– Ах, Кэтрин, из-за тебя я все время думаю о матушке и о жизни на Расселл-сквер! – воскликнула она. – Я вижу свечи как наяву и покрытое зеленым шелком пианино, а матушка сидит у окна, кутаясь в кашемировую шаль, и поет, пока маленьким оборванцам на улице не надоест ее слушать. Папа послал меня домой с букетом фиалок, а сам ждал за углом. Кажется, это было летом, вечером. Еще до того, как все стало таким безнадежным…
Она произнесла эти слова с глубокой печалью, которая за долгие годы успела оставить свой след, и сейчас на ее лице четко обозначились морщинки вокруг глаз и губ. Брак поэта не был счастливым. Он бросил жену, и она умерла после нескольких лет довольно беспорядочного существования – умерла молодой. В результате этой трагедии обучение миссис Хилбери было нерегулярным – или, вернее сказать, она вообще благополучно избежала какого-либо образования. Но она сопровождала отца в тот год, когда была написана одна из лучших его поэм; сидела у него на коленях в трактирах и других заведениях, где собирались поэты. Ради нее – так говорили люди – он избавился от беспечности и стал одним из самых безупречных сочинителей – но вдохновение покинуло его. С годами миссис Хилбери все больше думала о прошлом, и та давняя трагедия не давала ей покоя – словно сама она не могла покинуть этот мир до тех пор, пока скорбный дух ее родительницы остается безутешным.
Кэтрин хотелось помочь матери, но сейчас, когда сами факты практически стали легендой, сделать это было очень непросто. Например, дом на Расселл-сквер с прекрасными комнатами, и раскидистой магнолией в саду, и пианино, и звуком шагов в коридорах, и другими яркими, романтическими подробностями – интересно, все это вообще существовало? И почему миссис Алардайс жила в этом огромном особняке совсем одна? А если не одна, то с кем? Сама по себе эта трагическая история скорее нравилась Кэтрин, и ей было бы очень интересно узнать все подробности и обсудить их. Но это было все труднее и труднее сделать, поскольку, хоть миссис Хилбери и возвращалась к этой истории непрестанно, делала она это весьма осторожно и неуверенно, словно легкими прикосновениями то тут, то там надеялась исправить все то, что было безнадежно испорчено шестьдесят лет назад. Возможно, она и сама уже не знала, что здесь правда.
– Если бы они жили в наши дни, – заключила она, – мне кажется, этого бы не случилось. Сейчас люди не так склонны все драматизировать. Если бы отец мог отправиться в кругосветное путешествие или если бы матушка могла отдохнуть и успокоиться, все бы наладилось. Но чем я могла помочь? И потом, у них были неподходящие друзья, которые сбивали их с пути, – у них обоих были такие. О Кэтрин, выходи замуж только за того, кого по-настоящему полюбишь!
В глазах миссис Хилбери стояли слезы.
Утешая ее, Кэтрин думала: «Вот этого Мэри Датчет и мистер Денем никогда не поймут. А у меня такие сцены каждый день. Как, наверное, легко им живется!» – так думала она, потому что весь вечер сравнивала свой дом и семью с конторой суфражисток и ее обитателями.
– Но, Кэтрин, – продолжила миссис Хилбери, у которой снова, как обычно, переменилось настроение, – хотя, видит Бог, мне совсем не хочется, чтобы ты выходила замуж, но если возможно на свете такое, чтобы мужчина любил женщину, то Уильям тебя точно любит. «Кэтрин Родни», по-моему, звучит очень мило и довольно солидно! Хотя, к сожалению, это вовсе не значит, что у него водятся деньги, ведь он небогат…
Такая переделка имени была неприятна Кэтрин, и она категорически заявила, что вообще не собирается замуж.
– Конечно, скучно, как подумаешь, что выйти замуж можно только за кого-то одного, – задумалась миссис Хилбери. – Мне всегда хотелось, чтобы ты могла выйти за всех, кто за тобой ухаживает. Может, они все сделают предложение… со временем, а пока что наш дорогой Уильям…
Но в этот момент в комнату вошел мистер Хилбери, и вечер перешел в менее легкомысленную фазу. Теперь Кэтрин предстояло читать вслух какую-нибудь прозу, пока мать вяжет шарфы один за другим, а отец просматривает газету – но не настолько внимательно, чтобы не отпускать время от времени ехидные комментарии относительно судеб героя и героини. Семья Хилбери была записана в библиотеку, книги из которой доставляли по вторникам и пятницам. Кэтрин всячески старалась заинтересовать родителей произведениями ныне живущих и уважаемых литераторов, но миссис Хилбери раздражал сам вид легких томиков с золотым тиснением, и во время чтения она морщилась, словно раскусила что-то горькое. Мистер Хилбери же последовательно и изощренно высмеивал творения современных писателей, как критиковал бы каракули ребенка. Этим вечером миссис Хилбери выслушала пять страниц творчества одного из таких авторов и заявила, что книга слишком заумна, низкопробна и отвратительно написана.
– Кэтрин, пожалуйста, почитай нам что-нибудь настоящее .
Кэтрин послушно достала из шкафа увесистый том в гладком желтоватом переплете из телячьей кожи, и обоих родителей тотчас сморила дремота. Однако вечерняя почта прервала сложные словесные построения Генри Филдинга [35] , и Кэтрин сказала, что ей пора заняться письмами, тем более что некоторые требовали ее пристального внимания.
Глава VIII
Вскоре после ухода мистера Хилбери Кэтрин с письмами поднялась к себе наверх, уговорив мать идти спать, поскольку, пока они сидели с ней наедине, миссис Хилбери в любой момент могла попросить у дочери показать ей почту. Бегло просмотрев пухлую стопку исписанных листов, Кэтрин поняла, что по странной случайности они дают ей сразу несколько поводов для беспокойства. Во-первых, Родни пространно изливал ей душу, сопровождая свои излияния сонетом, и просил пересмотреть их отношения. Как ни удивительно, Кэтрин это взволновало больше, чем ей бы того хотелось. Кроме того, там были два письма, которые следовало положить рядом и сравнить, чтобы определить, что в этой истории можно считать правдой, – даже ознакомившись с фактами, она не знала, что с ними делать. И наконец, ей нужно было подумать над пространным посланием от двоюродного брата, который, оказавшись в стесненных обстоятельствах, не придумал ничего лучше, как обучать молодых леди в Банги [36] игре на скрипке.
Однако основной причиной ее растерянности были те самые два письма, представлявшие разные версии одной и той же истории. Ее поразила новость о том, что другой ее двоюродный брат Сирил Алардайс последние четыре года живет с женщиной, которая не является его женой и тем не менее родила ему двоих детей, а сейчас готовится произвести на свет третьего. Это открытие сделала миссис Милвейн – тетушка Селия, наделенная особой бдительностью в подобных делах, и ее письмо также заслуживало внимания. Сирила, писала она, следует немедленно заставить жениться на этой женщине; сам же Сирил – справедливо или нет – был возмущен столь грубым вмешательством в свою личную жизнь, полагая, что ему абсолютно нечего стыдиться. Кэтрин задумалась, были ли у него на самом деле причины стыдиться, и вновь вернулась к письму тети.
«Не забывай, – писала та в своей обычной излишне эмоциональной манере, – что и он, и дитя, которое вот-вот родится, носят имя твоего дедушки. И все же стоит винить не столько бедного юношу, сколько его обольстительницу, которая полагала, что он джентльмен – а он действительно джентльмен – и что у него есть деньги, которых на самом деле у него нет ».
«Интересно, что сказал бы на это Ральф Денем?» – думала Кэтрин, расхаживая взад-вперед по спальне. Она раздвинула занавески и, оборачиваясь, каждый раз упиралась взглядом в темноту – за окном можно было различить лишь ветви платана и желтые огни чужих окон.
«Что бы сказали Ральф Денем и Мэри Датчет?» – размышляла она, стоя у окна. Ночь была теплой, и она отворила окно, чтобы почувствовать дуновение ветерка и затеряться в безликости ночи. Но с ночным воздухом в комнату вторгся далекий уличный шум. И пока она так стояла у окна, немолчный и беспорядочный гул транспорта, казалось, воплощал в себе густую и плотную ткань ее жизни, ибо ее жизнь была до такой степени забита движением чужих судеб, что собственных ее шагов было уже не слышно. Люди вроде Ральфа и Мэри, думала она, идут каждый своей дорогой, перед ними – неизведанные просторы, и она завидовала им, представляя безграничную пустоту, в которой всех этих мелких столкновений между мужчинами и женщинами, всего этого густого и плотного переплетения мужских и женских проблем попросту не существовало. Даже сейчас, ночью, одна, глядя в окно на бесформенную массу Лондона, она не забывала о том, что связана некими невидимыми узами с другими людьми. Вот Уильям Родни, в эту самую минуту, сидит в тусклом пятнышке света где-то к востоку от нее и думает – не о книге, а о ней, о Кэтрин. А ей бы хотелось, чтобы ни единый человек в мире о ней не думал! «Но куда бежать от ближних своих?» – подумала она, со вздохом закрывая окно, и вернулась к письмам.
Письмо Уильяма было, несомненно, самым искренним из всех, какие она когда-либо от него получала. Он понял, что не может без нее жить, говорилось в письме. Он полагает, что достаточно хорошо знает ее, может составить ее счастье и их брак будет совсем непохож на другие браки. Как непохож на другие был и его сонет: при всем совершенстве формы ему недоставало страсти, и Кэтрин, вновь и вновь перечитывая послание, понимала, в каком направлении могли бы устремиться ее чувства, если бы они вдруг проявились. Эти строки, свидетельствующие о душе возвышенной и ранимой, могли бы пробудить в ней трогательную нежность, ведь в конце концов, заключила она, думая о своих родителях, что такое любовь?
Разумеется, девушке с ее внешностью, происхождением и положением в обществе не раз случалось выслушивать признания в любви с предложением руки и сердца, но, может быть, из-за отсутствия взаимности она не воспринимала своих поклонников всерьез. Не испытав сама этого чувства, она не первый год мысленно рисовала в своем воображении образ любви, и брак как достойное ее продолжение, и своего будущего избранника, – но по сравнению с этой мечтой все, кого она встречала, казались мелкими и незначительными. С удивительной легкостью и без малейшей оглядки на здравый смысл ее воображение подсказывало картины, роскошный фон которых отбрасывал явственный, хоть и нереальный, свет на все происходящее на переднем плане. Могучий поток, с грохотом свергающийся со скал и растворяющийся в синей бездне ночи, – такой грезилась ей любовь, которая вбирает в себя все человеческие силы до последней капли, чтобы разбить их вдребезги в грандиозном катаклизме, всеподчиняющем и необратимом. Избранник, разумеется, был благородный герой на прекрасном коне. Вместе они скакали по лесам, мчались вдоль кромки прибоя. Но, очнувшись, она всерьез полагала, что в реальной жизни браки заключаются без любви, поскольку можно же мечтать о чем-то и при этом совершать самые прозаические поступки.
В эту минуту ей больше всего хотелось сидеть так в ночи, сплетая тончайшее полотно мыслей, пока она не устанет от их тщетности, а затем перейти к математике. Но она отлично понимала, что с отцом необходимо поговорить прежде, чем он ляжет спать. Историю с Сирилом Алардайсом следовало обсудить, учитывая и трепетность миссис Хилбери, и интересы семьи. Она и сама не была уверена, насколько важна эта история, и потому хотела посоветоваться с отцом.
Кэтрин взяла письма и спустилась вниз. Было половина двенадцатого, в это время власть в доме забирали тикающие механизмы: старинные часы в холле словно соревновались с часами поменьше на лестничной площадке. Кабинет мистера Хилбери находился в задней части дома на первом этаже, там обычно было тихо, как в подземелье, а дневные лучи, проникавшие сквозь слуховое окно, едва освещали книги и большой стол, заваленный белыми листами – в данный момент на них падал свет от настольной лампы с зеленым абажуром. Здесь мистер Хилбери редактировал свой журнал или же собирал воедино документы, с помощью которых он мог доказать, что Шелли имел в виду «из», хоть и написал «и», что постоялый двор, где Байрон останавливался на ночлег, назывался «Конская голова», а вовсе не «Турецкий рыцарь» или что родного дядю Китса, скорее всего, звали Джоном, а не Ричардом, поскольку мистер Хилбери знал больше незначительных подробностей из жизни этих поэтов, чем, наверное, любой другой житель Англии, и готовил к публикации издание Шелли с подробнейшим послесловием, посвященным его авторской пунктуации. И хоть мистер Хилбери относился к своим исследованиям с изрядной долей юмора, это не мешало ему выполнять работу со всей скрупулезностью.
Он вольготно полулежал в глубоком кресле и курил сигару, размышляя над интересным вопросом: хотел ли Кольридж жениться на Дороти Вордсворт [37] и, если бы он это сделал, каковы могли быть последствия для него лично и для литературы в целом. Когда Кэтрин вошла, он, похоже, догадался о цели ее визита и даже набросал карандашом пару мыслей, перед тем как начать разговор. Дописав, он взглянул на нее и увидел, что она взяла какую-то книгу и погрузилась в чтение. Он помедлил минуту. Кэтрин читала поэму «Изабелла, или Горшок с базиликом» [38] и мысленно перенеслась туда, где под голубыми небесами раскинулись холмы Италии, а зеленые шпалеры усеяны кистями алых и белых роз. Почувствовав на себе выжидательный взгляд отца, она со вздохом закрыла книгу и сказала:
