И я иду.
Я сажусь рядом с ним, бедро к бедру, и мне хочется посмотреть на его лицо.
Я смотрю. В течение пятидесяти минут мне разрешено смотреть. Я не знаю, что еще мне разрешено делать, но смотреть — это нормально.
Его лицо прекрасно. Рождественские огни отбрасывают отблеск на его кожу, синий — на скулу, красный — за ухом. Его глаза, слегка сужены, и, кажется, светятся. Мне приходит на ум слово «жадность». Как будто, что бы я ни собиралась сделать, он будет наблюдать за этим, склоняться к этому, брать это и бежать с этим.
Мне нравится быть той вещью, к которой он жаден, потому что то же самое я чувствую внутри своей кожи. Напряжение от того, что я не прикасаюсь к нему, низкий гул, который всегда там, всегда что-то, что я подавляю, игнорирую.
Только теперь мне не нужно этого делать.
Как только я подумала об этом, кончики моих пальцев поднялись вверх и коснулись его шеи. Я переворачиваю руку и чувствую, как его щетина упирается в тыльную сторону моих пальцев, как неровная текстура сглаживается ниже, пока я не нахожу место, где его кожа похожа на горячий атлас.
— Могу ли я трогать тебя?
На самом деле я спрашиваю: «Насколько жадной я могу быть? Сколько ты мне дашь?»
Он улыбается, слегка задыхаясь, но это не смех и не осуждение, а просто довольный звук.
— Да.
Он проводит по верху моей груди.
— И я буду прикасаться к тебе здесь.
Я вдыхаю и чувствую, как пробуждаюсь от его прикосновения.
Он проводит по моей руке до запястья.
— И здесь.
Проводит большим пальцем по косточке на запястье.
— И здесь? — спрашиваю я.
— И здесь я буду прикасаться к тебе.
— И все?
Он долго и пристально смотрит на мое тело. Каждая часть меня, которая спала, просыпается, протягивает руки и говорит: «Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне».
Он постукивает по моему колену.
— Еще отсюда вниз.
Я прячу глаза у его плеча, желая поворчать. Он собирается пропустить все лучшие части.
— Есть ли для этого какая-то странная, извращенная причина, которую я не понимаю?
Он запускает руку в мои волосы и поднимает мое лицо, чтобы я посмотрела на него.
— Это просто... то, чего я хочу.
Его глаза насторожены, когда он говорит это. Как будто сказать мне, чего он хочет, — это самое страшное, что он сделал с тех пор, как открыл дверь. Это заставляет меня убедиться, что он не всегда мог провести границы, не всегда определял условия.
Это заставляет меня задуматься, с кем он был раньше и как.
— Значит, я могу сделать то же самое? — я провожу пальцем по его груди. — Вот здесь. — Вниз по руке к запястью, зацепляясь за браслет. — Здесь. — Я задержалась немного севернее от его колена. — Отсюда и вниз?
— Можешь, — его бедро смещается под моими пальцами. — Или ты можешь просто плыть по течению и довериться мне.
Я пытаюсь придумать что-нибудь умное или смешное. Но эти слова «доверься мне» сминают мою уверенность и отбрасывают ее.
Я в спешке думаю о причинах, по которым я не могу доверять.
Не знаю, со сколькими девушками Уэст занимался сексом, но мне кажется жизненно необходимым узнать это, чтобы иметь возможность сравнивать себя с ними в неблагоприятном свете.
В ящике моего стола лежат презервативы, но они могут быть не того размера.
— Доверься мне, — говорит он, а я не могу отключить свой мозг. В прошлый раз, когда мы целовались, я была под кайфом, так что все было по-другому. В этот раз у меня нет защиты, нет способа спрятаться от того, как близко его глаза, как много он видит.
Так было с Нейтом. Со временем я стала лучше к этому относиться, но мысленные метания были моим постоянным спутником во время поцелуев, пока я не поняла, что это работает лучше, если я сначала немного выпью. Потом я старалась планировать как можно больше наших сексуальных контактов на вечеринках.
Не уверена, что меня когда-нибудь целовали в десять утра, при дневном свете.
Я не доверяю этому. Я не доверяю себе.
— Нам нужно включить музыку, — пробурчала я.
