Он издает этот звук, я не уверен, что это значит. Что-то вроде смеха, только в нем слышится боль. Впрочем, он не удивлен. В этом смехе есть смирение.

Он долго ничего не говорит. Докуривает сигарету до фильтра, бросает ее на грязный пол, растирает.

— Ей это не нужно, — говорит он.

— Тогда что она с ними делает?

Он пожимает плечами.

— Ты не имеешь ни малейшего представления?

— Подарки ей не нужны. Одежда и всякое дерьмо для нее и Фрэнки есть. Я думаю, она дала деньги одной из твоих кузин, чтобы избавиться от ребенка, но она не хочет говорить об этом.

Я позволил этому впитаться.

— Она навещает твою бабушку раз в неделю.

Он не имеет в виду маму мамы, которая раньше жила в Калифорнии, но теперь умерла. Он имеет в виду папину маму.

Он имеет в виду, что десятилетний разрыв между моей мамой и семьей моего отца был тихо устранен, и она мне не сказала. Что мои деньги уходят на то, что нужно папиным родственникам или на то, что они хотят, потому что так мама обращается с деньгами. Если они у нее есть, она отдаст их кому угодно, за что угодно.

Если они у меня, она считает, что это то же самое, как если бы они принадлежали ей.

— Он уже возвращался сюда?

Мне не нужно говорить Бо, что я имею в виду своего отца. Мы оба знаем, о чем идет этот разговор, и это облегчение говорить о подводных течениях, скрытых за словами, выкапывать спрятанные провода, не называя их.

Чем дольше я остаюсь здесь, тем очевиднее становится, что в глубине души все глубоко испорчено.

В пяти километрах отсюда, в дерьмовом трейлере в трейлерном парке, в котором никто не живет, если у них есть лучший вариант, живет человек с моими глазами.

— Один раз, — говорит Бо. — Я прогнал его с помощью дробовика.

— Чего он хотел?

Бо бросает на меня жалостливый взгляд, я снова затягиваюсь сигаретой и смотрю себе под ноги.

Глупый вопрос. Он хочет того, чего хочет всегда. Все, что есть у моей мамы. Ее сердце. Ее киска. Ее деньги. Ее гордость.

Ему нужна преданность Фрэнки.

Он хочет расположить всех к себе, привлечь их на свою сторону, заставить их пожалеть его, посмотреть на мир его глазами, думать: «Приятель, у него были трудные времена, но он хороший парень. Я рада, что на этот раз все работает на него. Я рада, что он взял себя в руки.»

Он хочет влюбить в себя мою маму, а потом, когда она зайдет так далеко, что даже не сможет вспомнить, что было раньше, он ударит ее в живот.

В последний раз, когда я видел своего отца, он пнул меня, как собаку. Плюнул на меня. Оставил меня там с разбитой губой, скривившегося от боли.

Я не знаю, почему моя мама не может понять. Это то, чего он хочет.

— Она виделась с ним?

Бо так долго не отвечает, что я думаю, он и не собирается этого делать. Он смахивает неопрятный слой почвы в горшках, растирает сухие коричневые листья растения между большим и указательным пальцами.

— Пока я был в Калифорнии, продавал урожай.

— Она сказала тебе?

Выражение его лица мрачнеет.

— Думаешь, я бы, бл*дь, позволил ей жить здесь, если бы она мне сказала? Я услышал это от одного знакомого парня. Она говорит, что это чушь собачья.

— Ты ей не веришь.

— Я еще не принял решения. Но ты знаешь, что произойдет, если я узнаю, что она встречается с ним за моей спиной.

Бл*дь. ДА.

Я знаю, что произойдет.

Он вышвырнет ее на улицу, и это будет заслужено.

И Фрэнки тоже. Бо не собирается воспитывать девятилетнего ребенка, который ему не принадлежит. Не без моей мамы в его постели.

Он поворачивается ко мне. Подходит ближе, кладет руку мне на плечо.

— Я бы хотел, чтобы все было не так, — говорит он.

Я не могу смотреть на него. Я смотрю на звезды и докуриваю сигарету.

Это груз прошлого, подвешенный над нашими головами на потертой веревке.

Это женщина, держащая в руке нож, один порез, который может все для меня испортить. Погубить Фрэнки. Погубить Бо. Погубить ее.

Это так, и я ничего не могу с этим поделать.

***

Фрэнки бросается на спинку дивана, ее предплечье прижимается к моему горлу.

— Тебе действительно нужно ехать?

Я откидываю голову назад и хватаю ее за талию, чтобы перевернуть к себе на колени.

В воздухе она кажется такой легкой, ее кости тонкие, как у птицы. Я щекочу ее, пока она не начинает визжать.

— Прекрати, Уэст! Клянусь Богом, прекрати, прекрати, пожалуйста! Уэст!

Я сдаюсь, и она отползает от меня.