Действительно, кто знает, какие ужасы могут произойти — наверняка произойдут, даже если они не отправятся в Хаос.

ДЕСЯТЬ НУЛЕЙГЛАВА 24

Изо дня в день память Даниэля теряла чуть-чуть глубины и цвета: мысли о том, что он делал раньше, превращались в своего рода разглядывание блеклого негатива или отпечатка в мокром, оплывающем песке. Чарлз Грейнджер — с его укоренившимися привычками и глубинными инстинктами, в том числе с вечно кусающей болью, — набирал силу подобно упрямой волне, лижущей, растворяющей захватчика, высадившегося на берег.

Даниэль вытащил из картонки Грейнджера фломастер, тупой огрызок карандаша и несколько листков. Избегая мокрых мест, он разложил бумаги на покоробленном дощатом полу и окинул их критическим взглядом. Листки были исчерканы вдоль и поперек, напоминая по большей части записки сумасшедшего: непонятные символы, организованные в бессмысленные строчки, целые вереницы повторяющихся слов, где раз от раза менялась только одна буква — и цифры, невероятная масса цифр.

Чарлз Грейнждер, похоже, время от времени баловался стихоплетством, хотя при этом был мыслителем и логиком, — возможно даже, математиком. В его писанине присутствовала некая странная упорядоченность, однако Даниэль никак не мог ясно определить, в чем она заключается.

Камни знали, кого и как выбирать. И — надо думать — когда вынудить изменение.

Даниэль перевернул листки. Кое-где имелись пустые места. Настало время реконструировать собственную жизнь и мысли перед последним взбрыкиванием. Хорошо бы вписать свои соображения в пробелы, оставленные Чарлзом Грейнджером в его бессвязных закорючках. Какая удача…

Однако заставить этот мозг, это тело поднять карандаш и приступить к работе оказалось куда более трудным, чем поиск свободных участков между строками Грейнджера. Чем бы тот ни был занят, решая свою задачу, она поглотила его без остатка. Да, он созрел для замены, скорее даже перезрел, потерял ценность.

Даниэль мрачно усмехнулся — одними губами.

Тишина и неподвижность, влажная темнота, свеча поблескивает отражениями в каминной полке, еще одна мерцает в стеклянной банке, выставленной прямо на полу, выхватывая из сумрака веер разложенных бумаг…

Он начал писать. Неуклюжие каракули постепенно выправились, стали походить на его собственный почерк. Уже не так много возможностей взять дела под контроль, переделать, реформировать — за оставшийся ему срок.

За время, отведенное Грейнджеру и этому миру.

Хмуря брови от напряжения, он записал: Гранулярное пространство. Упор на локализацию.

За этим последовала система уравнений. В конечном итоге выкладки не столь уж отличались от грейнджеровских. Еще за чтением Ричарда Фейнмана он освоил прием создания собственной нотации. Никто в мире не расшифрует его обозначений.

Все фатумы стали локальными.

Пространство-время надламывается вверх/вниз. Вселенная переваривается, сворачивается, подобно прокисшему молоку, выделяя гнилую сыворотку в просветы между творожистыми комками, — метрика пространства схлопывается, загромождается. Струны (пряди) и фундаментали. Свет пронзает мембраны и гравитацию, но материальные предметы на это не способны.

Пока не способны.

Вот что я вижу…

Он выписал еще три системы уравнений, длинных и элегантных, заполненных концептуальными лакунами. Попытки количественного осмысления, формализации этих идей — их преобразование в связные, полезные, прогнозные выводы — являли собой задачу на грани возможного. Даже в здоровом состоянии он не мог этого сделать. Рука утомилась — заныло сердце. Закопошилась боль в животе.

Даниэль пытался восстановить то, что записывал до наступления кошмара. Вне пределов охвата его уравнений существовали кое-какие теории — еще не квантифицируемые, и вместе с тем — по этой же самой причине — более верные. Более полезные.

Карта не есть территория.

Второпях, преодолевая типично грейнджеровское стремление писать каракулями, Даниэль сумел вспомнить и изложить на бумаге:

Фундаментали: мировые линии способны сплетаться в более крупные фундаментали. Снисходящая иерархия: компонентные линии, которые можно поднять до уровня фундаментален за счет наблюдений; а еще ниже — гармоники и полигармоники, не доступные для обсерваций при нормальных условиях, однако восстающие на поверхность в распадающемся мультиверсуме. Обычно доступ к гармоникам и полигармоникам возможен в медитативном, имажинальном или сновиденческом состоянии, хотя они крайне редко поднимаются до уровня, позволяющего абсорбировать нашу фундаментальную прогресс-линию.

И все же они действуют. Заполняют собой сум-бегунки. Всеми историями, всеми вещами.

Фундаментальные Наблюдатели возникают на раннем этапе мультиверсума в целях фиксации и закрепления наиболее эффективных результатов истории, аккумулированной в сум-бегунках, а также для рафинирования самораспространяющейся природы мультиверсума и эпигенеза логической простоты.

Они в своем роде «разумны», хоть и бессознательны, но поскольку не способны творить — а лишь подтверждать и рафинировать, — их нельзя считать богами.

Фундаментальные Наблюдатели типа Мнемози…

Его мысли вдруг словно перелились через край, хлынув в кратерное поле физической муки и возбуждения. Даниэль выронил карандаш и принялся колотить кулаком по полу, пока боль не унялась. Он пытался вспомнить имя, что-то такое, имеющее отношение к памяти… Нет, это не божество.

Муза.

Корявыми пальцами он поднял карандаш и заставил непослушную руку нацарапать еще несколько строчек, пока они окончательно не поблекли в памяти.

Суммация истории.

Линии, струны, жилы, канаты, фундаментали…

Фатумы.

Все возможные пути, которым может следовать элементарная частица — или человек, — бесконечно множественные, рассеянные по всем пространствам и временам, слабые в точках невероятности, прочные на вероятных участках — все они, в конце концов, схлопываются в один-единственный энергоэффективный путь, в наиболее ресурсообеспеченную и упрощенную мировую линию.

Но это уже не так. Эффективность шиворот-навыворот.

Правила сломаны.

Он отвел взгляд от листа. Нижняя губа стала вялой, челюсть безвольно отвисла, несмотря на все его нежелание выставлять напоказ гнилые зубы. Даниэль уже не понимал, что пишет. Надо торопиться.

Необходимо отыскать более удачную прядь, некое место, где Грейнджер ведет более крепкое, здоровое существование. Несколько дней кряду Даниэль даже не думал о такой попытке, пытаясь укрыться от этой мысли за баррикадой из призрачных воспоминаний о бесконечных утратах и ужасах. Он смутно отдавал себе отчет в том, что же выбило его из собственного «я» в первую очередь, — что вышвырнуло его покалеченной чайкой из урагана.

Сумрак опустился на Сорок пятую улицу. Даниэль ковылял на запад, в бледнеющий закат, направляясь к истокам длинных теней. Нещадно кружилась голова. До изнеможения обследовав все книжные магазины в этом квартале, он мерил шагами тротуар у входа в последний — с пыльной и неприбранной витриной.

Подгоняемый очередным болевым позывом в кишках, он переступил порог — звякнул колокольчик, подвешенный к дверной створке.

Хозяйка магазинчика, миниатюрная полная старушка с круглым личиком и венцом седых волос — походившая на игрушечную бабушку, сделанную из вяленых, сморщенных яблок, — вышла из-за высокой — до пояса — стеклянной конторки, давая понять, что не спит, а зорко присматривает за хозяйством. Второй обитатель книжной лавки — оранжевый, толстый кот, лежавший возле кассового аппарата, — вскинул морду и встал, потягиваясь.

Кошачье лежбище находилось на краю конторки, в витрине которой ценные издания — во всяком случае, более ценные, нежели томики романтических историй с потрескавшимися корешками и бестселлеры, составлявшие основную массу подержанных книг заведения, — были выставлены с горделивой претенциозностью: путешествия Ричарда Халлибертона, коллекция детективов Нэнси Дрю в суперобложках, старая оксфордская Библия, переплетенная в обшарпанную кожу…

Взгляд Даниэля медленно скользнул к последнему томику на витрине, подпиравшему соседей у правого края полки: толстая, потрепанная книга в бумажной обложке. И название, и имя автора, нанесенные поблекшими красными буквами, почти невозможно было разобрать, но он прищурился и прочел: «Криптиды и их открыватели». Дэвид Бандль.

Он сделал глубокий вздох и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки книга чуть ли не сияла — подобно вороху раскаленных углей. Склонившись над конторкой, он постучал грязным пальцем по стеклу.

— Сколько вы хотите вот за эту?

— Я не привыкла торговаться, — ответила яблочная бабушка, не скрывая подозрения. — Деньги-то есть?

Да, деньги у него были — девять долларов, заработанные многочасовым стоянием у дороги, пока спинные мускулы не набухли, пока не вздулись желваки в онемевших ногах, а голова не превратилась в глину. Даже дыхание — и то, кажется, отдавало автомобильным выхлопом.

— Кое-что. Надеюсь, она не очень дорогая?

— Это первое издание, — заявила яблочная бабушка, сверкнув синими искрами кремнистых зрачков.

— Так сколько? — настойчиво спросил Даниэль.

— У вас наверняка не хватит.