— Никанор! Мы же не знали, что ты — Лопухин! Как только узнали — сразу же тебя признали своим родичем! Перед богом и людьми! Дали тебе все! Имя, деньги, титул!
— Имя. У меня есть имя. У меня нет фамилии. — он подходит к креслу и наклоняется над ним, вглядываясь в глаза привязанной женщины, смотрит на нее в упор. Она не выдерживает взгляда и отводит глаза в сторону. Он удовлетворенно хмыкает.
— А знаете почему у меня нет фамилии? Нет? Да потому что у крестьянских детей нет фамилии. Нас по названию деревень кличут. Берестовка. Я вот Берестовский. Кто бы знал, что мой папаша в свое время мою маму обрюхатил. О, я уверен, что все было прилично, по обоюдному желанию, никто не насильничал ее. Уверен, что она с радостью возлегла с ним за несколько монет. За леденцы и хлебушек. И наверняка соврала что на ней заклятье против зачатья, соврала, потому что такое заклятье у деревенского знахаря тоже денег стоит. Так что я не виню отца. Сиятельный Князь Лопухин всего лишь скотина и кобель. И я не виню вас, тетушка, если бы я обвинял вас в горе и страданиях, то я бы вас попросту убил.
— Никанор. Мы же отнеслись к тебе как к родному. Приняли тебя в наш круг. Нелли признала тебя старшим братом! Послушай, еще не поздно. Освободи меня, отправь валькирий обратно, отзови своих союзниц, и я все улажу. Никто и не узнает. Ты — один из нас, из великого рода Лопухиных! Как бы ты к этому не относился, но кровь не водица! Да, я… я неправильно поступила тогда, с Дашей. Но она была тебе не ровня! Ты бы мог взять себе ее как любовницу, как наложницу, как служанку в конце концов, а ты вознамерился жениться!
— И поэтому вы не дали добро. А ведь для вас вопрос выкупа Даши это всего лишь вопрос утреннего кофе. Что? Не понимаете? Когда вы, Прасковья Петровна с утра в своем зимнем саду пьете кофе — знаете во сколько это вам обходится? Жалование слуг, стоимость продуктов, повар-француз, деликатесы прямиком из Парижа… полторы тысячи рублей. Знаете сколько стоил выкуп Даши у помещика Трепова? Тысячу. Одну тысячу рублей. Всего лишь один раз не попить кофе с утра. Врачи говорят полезно пропускать прием пищи, Прасковья Петровна.
— Если бы ты сказал, что тебе нужна служанка — я бы помогла тебе, Никанор. Но ты сказал, что собираешься жениться на ней!
— Знаете, чего я вам не могу простить, Прасковья Петровна? Того, что вы, зная о моих чувствах к ней — дали понять Трепову, что она для меня — особенная. Ведь до этого он ее и не замечал. Но после того, как ему доложили, что Лопухин-бастард интересуется некой скромной девушкой, а она ему принадлежит… именно после этого он и решил с ней позабавится. Ведь что ему сделают за это? Да ничего. Вот ничего и не сделали.
— Никанор! Ты же Лопухин! А она обычная крестьянка!
— Я тоже обычный крестьянин!
— Ты Лопухин!
— Нет, тетушка! Нет! Лопухин не мерз бы в своей холодной избе, потому что дров нет и денег на дрова нет, а хворост помещик собирать не велит. Лопухин не голодал бы каждую весну, потому что урожай не задался, не попрошайничал бы по домам, не кусочничал бы. Лопухин не сидел бы рядом со своей умирающей от чахотки матерью, умирающей просто потому, что лекарь в деревне рубль просил за лекарство! Это в городах можно к монахиням или валькириям за излечением обратиться, а в деревне если заболел и денег нет, так помирай! Кто за малую денежку был готов на все, ради исцеления матушки своей? Лопухин? Я если расскажу, на что я был готов и что я делал в первые дни как в город пошел за деньгой — так вы первая ужаснетесь и отречетесь от меня! Я — Берестовский. Никанор Берестовский. А отчества у меня и вовсе нет, как не было и отца. Потому что Лопухина Павла Константировича в качестве отца я не признаю.
— Это никуда нас не приведет, Никанор. Ты — Лопухин по факту рождения. И у тебя Родовой Дар. Да, если бы у тебя не пробудился твой Дар, никто бы тебя не заметил и скорей всего ты бы помер от голода где-нибудь на улице. Но он у тебя есть! Мы ничего не можем сделать с сотнями тысяч бедняков, такова их судьба. Однако, если тебя так уж интересует их благополучие — ты можешь им помочь. И намного легче это сделать, обладая титулом и деньгами. Хочешь выкупать девушек из долгов, лечить больных в деревнях, раздавать хлеб на улицах — да пожалуйста! Зачем вот это⁈ Зачем калечить валькирий и мятеж поднимать⁈
— Зачем? Да затем, тетушка, что поздно вы спохватились. Матушку мою, умершую от туберкулеза в холодной хижине уже не воскресишь. Дашу, которую ее хозяин бросил в лесу умирать после того, как снасильничал с толпой своих гостей — тоже не поднимешь. Это ведь только с богатыми людьми рядом всегда целители есть и валькирии рядышком где-то. И справедливости в этом мире не сыскать, если только не делать ее самому. Знаете, а ведь такой же разговор у меня уже был. Почти такой же. Оправдания, оправдания, оправдания. Потом — просьбы. Слезы. Стояние на коленях. Мольбы о пощаде. К сожалению, Трепов не смог вспомнить всех гостей, которые решили поучаствовать в этой забаве. Хотя очень старался. — он встает и отходит от кресла, смотрит в окно, заложив руку за спину.
— Сперва я хотел, чтобы вы все страдали. — задумчиво говорит он: — так же как моя мама. Так же как Даша. Так же как я. Как сотни тысяч бедняков по всей стране. Но сейчас я вижу, что это не та цель, к которой надо идти. Моя цель не в увеличении страданий, а в справедливости. Потому я не мучал помещика Трепова долго, хотя он заслужил всех страданий, какие только могла придумать камрад Лобова. А она изобретательна в этом, в свое время служила в СИБ, в подразделении, которое раскалывает любого. Но… нет. Он умер и почти не мучался. Тетушка, разве вы не видите, что моя задача — это светлое будущее для всех? Вы, конечно же, умрете, но остальные…
— Это все из-за Даши? Никанор, я уже сказала, что сожалею… если бы я могла вернуть время вспять…
— Но вы не можете. Вы — не можете. А мне нужна кровь дома Лопухиных, больше крови. Ведь иначе «Праматерь Евдокию» не пробудить, верно? — в руке у него появляется скальпель.
— Монастырь штурмуют! — дверь кабинета открывается и в проеме появляется девушка в форме валькирии и с прозрачной флягой на поясе: — ворота сломали! Я — вниз, разберусь. Ты — заканчивай со своими монологами и оправданиями. Нам нужна ее кровь.
«Сборникъ занимательныхъ исторій отъ Асторіи Новослободской въ мягкомъ переплетѣ и съ картинками».
Она вздохнула, оглядѣвъ классное помѣщеніе. Поистинѣ, нѣтъ дѣла болѣе отвѣтственнаго, чёмъ обученіе молодыхъ отроковъ и дѣвицъ Слову Божьему и пути праведности. И дѣвичье сердечко сжалось отъ сознанія такой огромной отвѣтственности передъ людьми и Богомъ.
— Дѣти! Я оставила васъ двоихъ послѣ уроковъ, чтобы вы прекратили ссориться и ругаться. Это мѣшаетъ учебному процессу, — сказала она строго и поправила очки: — поймите, трилистникъ слова Божьяго возвышается надъ миромъ, это Вѣра, Надежда и Любовь! Ибо только такъ человѣкъ можетъ отринуть суету суетъ и принять путь истинный, путь добродѣтели и нравственности.
— Антуанетта Викторовна! — подняла руку юная дѣвица съ задней парты: — а отрокъ Борисъ кидается жеванной бумагой и обзываетъ меня непотребной дѣвицей! Какъ съ нимъ не ругаться?
— Неправда! Она сама начала! — вскочилъ юный отрокъ съ сосѣдней парты.
— Дѣти! — повысила голосъ юная Антуанетта: — не ссорьтесь! Вспомните слова Святого Писанія — возлюби ближняго своего какъ самого себя!
— Да какъ его возлюбить, коли онъ въ прыщикахъ! — возразила ученица.
— А она! Она толстая!
— Дѣти. — вздохнула Антуанетта: — любовь не имѣетъ границъ. Это чувство, которое возвышаетъ насъ надъ недостатками и ненавистью.
— Вамъ хорошо говорить, Антуанетта Викторовна, у васъ лицо красивое и фигура ого-го. — мрачно замѣтила ученица: — а я вотъ…
— У тебя очень красивое тѣло, юная Натали. Увѣренъ, что Борисъ просто хотѣлъ бы выразить свою любовь, но не можетъ осмѣлиться. Вѣрно, Борисъ?
— Ничего подобнаго!
— Давайте провѣримъ это. Натали иди сюда. Да, вотъ сюда. Становись рядомъ со мной. А теперь — раздѣвайся.
— Раздѣваться⁈ — краснѣетъ ученица: — но это же… непристойно!
— Непристойность только въ головѣ, дѣвочка моя. Господь любитъ всѣхъ такими, какіе мы ѣсть. Давай для начала поднимемъ тебѣ юбку, вотъ такъ. — и ладонь Антуанетты скользнула внизъ, опустилась на шелковистую кожу ученицы Натали, стала подниматься вверхъ, лаская и поднимая юбку.
— Что ты скажешь теперь, Борисъ? Развѣ это не красиво?
— Я… я и не смотрю вовсе! — отвернулся къ окну ученикъ Борисъ: — не смотрю!
— Вотъ какъ. Навѣрное надо прекратить раздѣвать тебя, Натали, опустить юбку, разъ ужъ Борисъ всё равно не смотритъ…
— Н-не надо! Я… я буду смотрѣть! — покраснѣлъ Борисъ: — мнѣ нравится…
— Ты же говорилъ, что она толстая и некрасивая…
— Нѣтъ! Она… красивая. Просто… просто…
— Ну же, подойди къ намъ, Борисъ. Ты можешь потрогать её…
— Антуанетта Викторовна! — краснѣетъ еще пуще Натали, краснѣетъ, однако же не уходитъ, позволяя её рукамъ ласкать её бедра.
— Но ты долженъ обѣщать, что сдѣлаешь это нежно. И съ любовью. Потому что Слово Божіе — это любовь. — говоритъ Антуанетта и улыбается: — иди же сюда, Борисъ. Попробуй коснуться её ножекъ.
— Н-но я не знаю, какъ это дѣлать…
— Ты можешь сперва попробовать сдѣлать это со мной. Вѣдь для того и существуютъ учителя, — говоритъ Антуанетта и поднимаетъ свою юбку, обнажая свои крѣпкіе бедра: — для того, чтобы учить…
Глава 27
Струя воды под высоким давлением в состоянии разрезать камень и сталь. Вода — несжимаема по природе своей, вернее — плохо сжимаема. Однако, сталкиваясь с моей кожей — струя воды бессильно рассеивается и разлетается в стороны брызгами. Глаза у девушки-гидроманта, одетой в форму валькирий — расширяются от удивления, а в следующую секунду я уже развожу руки в стороны. Я не собираюсь больше играть в игры «поймай меня, если сможешь», где боец с дистанционной атакой удерживает меня на расстоянии. Теперь и у меня в арсенале есть дистанционная атака и на самом деле мне не терпится ее опробовать в полевых условиях. В бою.
— Громовой Аплодисмент! — вербальный посыл усиливает атаку, девушку-гидроманта сносит с дороги и отбрасывает в сторону изломанной куклой, времени на рефлексию нет, так что я попросту перешагиваю через ее тело. Происходящее здесь мне все еще не до конца понятно, но я уже совершенно точно знаю, что мне это все не нравится. Что бы тут не происходило — заговор благородных родов против Империи, попытка захватить власть, просто эксперименты над валькириями — это мне не нравится.
Я прохожу внутрь. Огромная зала с белым, мраморным полом, немного покатым к краям, я словно стою на поверхности огромного шара — в центре пол как будто немного поднят, а к краям — словно бы ниже. В центре залы — стоит человек в темном, худощавый юноша с бледным лицом и длинными волосами. В руке он держит не то кувшин, не то вазу, из вазы или кувшина, прямо на мраморный пол — льется красная жидкость. Кровь. За его спиной, чуть сбоку — стоит невысокая девушка в форме валькирий. Темно-синяя шинель, высокий кивер, золотой орел над козырьком, широкий ремень с висящим на нем тесаком, хромовые сапоги. Единственно — аксельбанта на левом плече нет, это как-то непривычно.
— Вы находитесь на территории женского монастыря, сударь. — говорит худощавый юноша, закончив поливать мрамор кровью и отбросив вазу в сторону: — частные владения. Потрудитесь объяснится.
— Я — полковник Уваров. Командир отдельного тридцать первого полка от инфантерии. Столичного гарнизона валькирий. — говорю я. В этом мире все еще есть возможность договорится, даже если ты кучу народу по дороге поубивал — есть же целители. Есть восстановление. Практически возврат с того света. Я заметил, что девушка-гидромант не была настоящей валькирией, она видела меня, слышала мои слова, но тем не менее — атаковала меня с явным убийственным намерением.
— Отныне валькирии освобождены от их обязанности нести службу и защищать паразитов на теле народа Империи. — выпрямляется худощавый юноша: — Я, Никанор Берестянский, освобождаю их от рабства! Даю им свободу от повиновения!
