– На закате, говоришь? Значит, будет светло. И как ты пройдёшь мимо стражи?

Я притворно вздохнула:

– Придётся, видимо, обращаться к Румпелю. В этом королевстве, кажется, только он способен на что-то…

Бертран нахмурился. Поморщился.

– Ты давно исповедовалась?

***

Священник в чёрной сутане и белой рубахе поверх неё – не рубахе, тунике? не знаю, как это правильно называется – вошёл в камеру, сбросил с плеч просторный серый плащ, встряхнул с него снег и посмотрел на женщину, лежащую на кровати.

– Милость Божия с нами, дочь моя. Поднимайтесь.

– Не-ет! – простонала несчастная и всхлипнула под одеялом. – Простите, отец мой, но мне так стыдно от тьмы грехов моих, что я не могу смотреть на ваш светлый лик.

Голос был тонким, почти пищащим, и исполненным жеманства.

– Хорошо, – падре вздохнул, поискал глазами куда повесить плащ, не нашёл. Положил на стол. – Покайтесь, дочь моя и…

Он притянул табурет к кровати, прочитал положенные молитвы на латыни, осенил себя крестным знамением и сел.

– Я никогда не исповедовалась прежде, отец мой, – всхлипнула женщина.

Она лежала, поджав ноги к груди, полностью накрытая одеялом.

– Что ж… Когда-то нужно начинать.

– Когда мне было семь лет, я украла кошелёк. Накупила на все деньги конфет. А потом раздавала их за поцелуи…

– Что ж… дети есть дети. Продолжай.

– Украла рыбу со стола, а когда кухарка пожаловалась и меня наказали, подложила ей в только приготовленный кекс живую мышь…

Падре вздохнул.

– Майя, милая, мы так с тобой не успеем до заката. Оставь детские грехи. Бог простит их…

– Я не хочу умирать! – всхлипнула несчастная. – Падре, я не хочу умирать!

– Тебе нужно смириться, дочь моя. Мы все умрём рано или поздно. Продолжай.

– Мне было четырнадцать лет, когда я потеряла девственность… Но мне так стыдно, падре, пожалуйста, наклонитесь ниже, я вам на ухо расскажу…

– Не стоит, дочь моя. О блуде не стоит рассказывать подробнее.

– Но там не только блуд! Блуд это, в конце концов, такие мелочи… приятные…

Падре покраснел. С упрёком взглянул на одеяло.

– Нельзя так говорить, дочь моя! Грехи все ужасны…

Одеяло всхлипнуло.

– Я не могу произнести вслух то, что было потом. Мне ужасно стыдно, святой отец.

– Но мы здесь одни, тебя никто не услышит!

– А мухи?

Падре снова тяжело вздохнул. Наклонился… Под одеялом что-то горячо зашептали, и тонзура священника начала наливаться алым. Однако, прежде, чем она побагровела, одеяло внезапно взбрыкнуло, обхватило его за шею, повалило на кровать, забило рот…

– Простите, святой отец, – выдохнул тоже весь красный и взлохмаченный Бертран, садясь верхом на пытающегося вырваться священника и крепко связывая его руки верёвкой. – Последний мой грех: обман священника и непослушание властям. Каюсь.

– А одежду снять? – хмуро уточнила я, откинув полотняную завесу нужника и выходя в комнату.

– Тебе и плаща хватит. А красть у падре нехорошо.

– Какая разница: плащ украсть или сутану?

– Не кощунствуй!

Бертран возмущённо взглянул на меня, и я поняла, что разница есть. Кот заботливо накрыл священника одеялом. Он уже заменил его угол во рту пленника кляпом, боюсь даже представить, из чего сделанным.

– Ну вот, я выйду из башни, а дальше? – спросила я, набрасывая плащ на плечи, а капюшон на голову.

– Помнишь, какой дорогой тебя привезли?

– Да.

– Дуй по ней. Стражникам на входе скажешь, что тебя вызвали к умирающему. А в городе постарайся потеряться. Сегодня воскресенье, базарный день. Гуляющих будет много. Ну и переоденься. Иначе найдут.

– А дальше?

Бертран пожал плечами:

– Потом придумаем.

– Придумаем? Мы с тобой? Но тогда надо договориться, где мы встретимся…

Кот покосился на мычащего падре, затем ловко накрыл его голову подушкой и прошептал:

– На базаре. Я тебя найду.

– А сам как убежишь?

Парень насмешливо взглянул на меня: