— Кстати... Джек Бриск увеличил свое предложение по твоему «Olgiati». Он готов заплатить 2,4 миллиона и обменять на тебя своего Пикассо.
Я фыркнула. — Не сомневаюсь.
— Я так понимаю, это отказ?
Я жестом указываю на сверкающую модель солнечной батареи, висящую на почетном месте прямо перед моим столом. Где я вижу ее каждую минуту, каждый день, не уставая от нее.
— Это единственное сохранившееся произведение величайшего мастера итальянского стекла. Его техника до сих пор не превзойдена в современную эпоху. И кроме того, она чертовски красива – посмотри на нее. Посмотри, как оно светится. Я бы не продал его Бриску, даже если бы он вырезал сердце из своей груди и протянул его мне.
— Ладно, Боже мой, — говорит Соня. — Я скажу ему, что оно имеет сентиментальную ценность и ты не заинтересован в продаже.
Я смеюсь.
— Сентиментальная ценность? Наверное, ты права - я купил его на наследство, когда умер мой отец.
Соня замирает. — О, ты купил? Прости, я этого не знала.
— Верно. — Я улыбаюсь. — Можно сказать, я праздновал.
Соня смотрит на меня, обдумывая сказанное.
— Великие мужчины не всегда становятся великими отцами, — говорит она.
Я пожимаю плечами. — Я не знаю. Я не знаю ни одного хорошего отца.
— Ты такой циничный, — печально качает головой Соня.
Мой взгляд уже вернулся к фигурке Мары на экране компьютера.
Толстой говорил, что счастливые семьи все похожи друг на друга, а несчастливые - несчастливы по-своему.
Может быть, мрачное детство Мары и типично, но я все равно хочу узнать ее историю.
Она разжигает мое любопытство, что случается крайне редко в наши дни, когда я не могу проявить интерес ни к кому и ни к чему.
Словно зная, о ком я думаю, Соня спрашивает: — Ты хочешь сообщить Маре хорошие новости или это должна сделать я?
— Ты ей скажи, — отвечаю я. — И пусть она не знает, что это от меня.
Соня хмурится. — Почему ты всегда так не хочешь, чтобы кто-то знал, что ты хороший парень?
— Потому что я не хороший парень, — говорю я ей. — Ни капельки.
14
Мара
Рано утром я наконец смываю кисти и мою руки в сверкающей раковине из нержавеющей стали в углу.
Я работала всю ночь напролет, и теперь мне предстоит обеденная смена. Но я ни о чем не жалею. Эта картина оживает так, как я еще никогда не чувствовала. Я бы хотела продолжать работать над ней прямо сейчас.
Я собираю свои разбросанные вещи, останавливаюсь перед большим зеркалом, висящим на стене, чтобы привести в порядок свои растрепанные краской волосы.
В этот момент я замечаю в отражении то, чего не заметила раньше: камеру, установленную над дверью и направленную в студию. Я хмурюсь и поворачиваюсь лицом к черному объективу.
Зачем здесь камера?
Она что, все время записывает?
Что-то подсказывает мне, что да, записывает.
Я вдруг чувствую себя неловко, вспоминая свое судорожное поведение всю ночь, пока я трудилась над картиной. Я разговаривала сама с собой? Царапала свою задницу?
У меня паранойя, что Коул Блэквелл наблюдает за мной.
Он меня пугает, и я ему ни черта не доверяю. Я не знаю, каковы его намерения, но опыт научил меня, что когда мужчина проявляет ко мне особый интерес, это ни к чему хорошему не приводит.
Уходя, я заглядываю в кафе на первом этаже и угощаю себя одним из латте со льдом, который, как обещала Соня, так хорош. Она не ошиблась - кофе насыщенный и отлично приготовленный.
Сама Соня появляется в дверях, когда я уже ухожу.
Лучше бы она меня не видела, ведь она одета в стильный алый брючный костюм, ее волосы только что распущены, а помада безупречна. В то время как я выгляжу так, будто провела ночь, катаясь в кузове мусоровоза.
Кроме того, если она поговорила с Коулом, то велика вероятность, что она собирается выдать мне документы на увольнение.
— О, Мара! — говорит она, — Ты пришла рано.
