— Поэтому вы и пришли ко мне? У меня тоже немногим больше того, что на мне.
Хольм: — У меня также. Да, но у меня идея, то есть я хочу сказать, что меня осенило свыше: вдова Солмунда и её дети, без сомнения, раздеты, и теперь осенью им слишком холодно в ситцевых платьях. Не устроить ли нам что-нибудь вроде вечера в их пользу?
— Пожалуй, можно устроить, — сказала фру.
Хольм развил свою мысль: почтмейстерша будет играть, он сам побренчит на гитаре, Гина из Рутена будет петь, а Карел из Рутена споёт под аккомпанемент гармоники. Впрочем, не так важно, какая будет программа, главное — заполучить публику; а Хольм был уверен, что публика соберётся. Придётся снять, конечно, самое большое и лучшее помещение в городе — кино.
Они стали составлять план. Хольм решил взять на себя все хлопоты по устройству. Теперь публика: прежде всего все консульские, весь дом и лавка, потом семья доктора, семья священника, ленсмана, окружного судьи, почтмейстер с женой, Голова-трубой с женой, телеграфисты, учителя, — сколько всего? Затем торговцы из лавчонок, дорожные рабочие, шкипер Ольсен с семьёй, вся гостиница с обслуживающим персоналом и, может быть, гости, — ну, и все деревенские. «Сегельфосские известия» напечатают шикарное воззвание; билет будет стоить крону, валовой сбор... Сколько у нас вышло?
— Пятьдесят человек, — подсчитала фру.
Хольм: — Сто, тысяча! — Начинает пересчитывать: — Голова-трубой — двое...
Фру умоляющим голосом:
— Не надо!
Молчание.
Они перешли на болтовню о личных делах, и часто нельзя было понять, шутят ли они, или говорят серьёзно. Они оба были одинаково двусмысленны в этом хитросплетении из шуток, полуобманов, остроумия и флирта. Удивительно, что они так долго играли огнём и не доигрались до пожара. Но они даже и не остерегались огня: всё это были лишь одни упражнения, они не загорались.
Хольм: — Вы сказали, горная дорога...
— Не хотите ли стакан портвейна? — спросила она.
— Вы очень заинтересованы в том, что я сейчас открою вам.
— Да, я слыхала, будто вы собираетесь погубить себя.
— Неужели? Я не знаю, собираюсь ли я погубить себя. Но раз уж между вами и мною всё кончено...
— Разве кончено? — спросила фру.
— Да, бедная вы!
— А как же устроилось ваше дело с Марной? — спросила она.
— С Марной? — повторил Хольм и задумался. — Нет, там я не имел успеха.
— Вероятно, вы недостаточно старались.
— Нет, очень старался. Я даже делал пробор на затылке,
— Подумайте! И всё-таки ничего не вышло.
— Трагедия! — сказал Хольм. — И эта дама уехала теперь в Будё, чтобы ухаживать там за дорожным рабочим, который лежит в больнице.
— Из христианской любви.
— Нет, из противоположных побуждений, насколько я слышал.
— А что же противоположно христианской любви?
— Мирская любовь, я думаю. Та самая мирская любовь, которую я испытывал к вам, пока всё между нами не кончилось.
Фру: — Раз кончилось, так уж теперь ничего не поделаешь. Но вы пришли к этому решению без меня, аптекарь Хольм.
— Это чёрт знает что! — сказал аптекарь. — Неужели я поступил опрометчиво?
— Уж не знаю, — отвечала фру.
— Вы сказали однажды, что вы предпочитаете мне вашего мужа.
— Ещё бы, конечно, предпочитаю!
— Вот видите! И потом, на что бы мы стали существовать?
— А разве аптеки не хватает?
— Нет, — сказал Хольм и покачал головой.
— На что же вы живёте теперь?
Хольм вынул из жилетного кармана чек, повертел им в воздухе и сказал:
— На что я живу теперь? Отчасти на такие бумажки. Иными словами — на подкрепления из отчего дома.
— Которые прекратятся, когда вы женитесь?
