— Там тоже визжали. Больше моих.

— Они задыхались уже! — крикнули из зала. — Караул кричали! А никто не сообразил… Головы!..

— Я скажу. — Белоконь поднялся от стола. Он был в президиуме. — На нашей машине поросята остались живы. Но это случайно. Здесь моей заслуги нету. Мы машину не могли в гараж загнать. Если искать виновных, и моя вина выходит такой же, как их. Моя машина еще в худшем положении была. Мы с ней как бы не справились.

— Дурак, — шепчет кто-то за спиной.

— Дерябнут с него, будет отдуваться.

— Значит, на одного человека нечего валить. Все на равных были. Кого виноватить?

— Как — кого виноватить? — соскочила бойкая доярка. — А мы за двух коней плотим. Нашли виноватых. Нам не спустили… Лошади сами объелись, а на Пашку насчитали.

— Сравнила! На Пашку… Пашка выгнал коней за деревню, а сам пить…

— Ты ему подавал?

— Ладно! — Перебранку прервали. Доярка села.

— Что получается? Я с места. А то тут ног много — не пролезу. Шесть тысяч прошляпили. Если старыми деньгами — шестьдесят. Можно купить три трактора. Если такими кусками будем колхоз раскидывать, что получится? Я думаю, виноватых надо найти. Поровну раскинуть на них на всех, а не на одного председателя.

— Прям, — всполошилась Лида. — Я-то что? Только смотрела. А мне их еще больше всех жалко. Своих на машину ловила.

— Председатель человек образованный, должен знать, что в гараже пары бензинные. Это каждому шоферу известно. Он подумал об этом?

— Нет, не подумал, — кашлянув, сказал глухо председатель.

— Так вот надо, думал чтоб…

— Я больше с поросятами не поеду! — крикнула женщина с толстой шалью. Поднялась. — Других посылайте. Душа болит, не знаешь, куда деться. На людей глядеть боишься. Мы привезли поросят шефам, заехали во двор на шахту. Люди машину окружили, ждут. Поросята такими маленькими показались. Когда цену назвали — нас бабы чуть не разорвали. Мужики мешки свои свернули, зашумели. Нас так домой и отправили. Даже сами борта закрывали. Теперь лучше к шефам не заявляйся. Выгонят.

— Ты давай по существу. Рассусоливаешь!

— А я по существу. Послушали бы, как на базаре народ ругается. Одна женщина купила у нас поросенка, принесла домой, а он у нее на ноги не встает, то ли обморозился, то ли от тряски. Она его притащила обратно, стала деньги требовать, милицию пригласила. Кричат всегда: «Паразиты, торгаши». Хоть сквозь машину проваливайся. Мы когда с базара едем — меж собой возмущаемся, а здесь молчим.

— Ладно… Не уводи собрание в сторону.

Женщина оглядела ряды, но не нашла, кто ее одернул, ненавидяще села.

— Кричим, кричим… А кого выкричим? — грузный мужчина в шубе-борчатке прошел по ряду, прихрамывая, волоча ногу, остановился у сцены. — Это навалилась на нас стихия. Председатель не предусмотрел. Он машины зачем в гараж ставил? Чтоб теплее. Заботился об общем деле. Даже когда ему надо дома быть — он сам машины затаскивал. Теперь мы его ударим, у него руки опустятся, он трекнется и бросит все. И кому мы этим напортим? Я думаю, это дело надо загасить и сообща как-нибудь справиться.

Женщины, что сидели рядом со мной, непроизвольно прокомментировали:

— Справимся… Легко как… Ты их видела, мертвых-то?

— Прибегала. Смотреть страшно. Ровные, как один. Да их сразу же председатель на птицеферму отправил — курам на корм.

Я сидела и слышала, что зал, как единый организм, активно и мучительно подбирался к истине. Кто-то сказал вслух, не поднимаясь:

— В государство надо было сдать, Поросята бы росли, и мы деньги получили бы.

— Т-ш-ш-ш… — зашикали сзади. — Тише ты. Еще не насдавался. Подскажи… Это легче легкого… Сдал и весь год носом шмыгай.

Председатель молчал, смотрел перед собой. Лицо его было безучастно, и собрание его не чувствовало.

Мнения качали зал, как лодку-болтанку, — то вспыхивали, то вдруг затаивались. Я была в эпицентре общей беды. Я видела себя на городском базаре, подходила к торговке, что с неприступным терпением сфинкса продавала карандашной толщины связочки укропа по пятнадцать копеек.

— Это же на один борщ не хватит — и пятнадцать копеек? И на старые деньги такой пучок пятнадцать копеек стоил.

— Иди, иди… Дорого… Ты его сама порасти, — считая меня дурой, с уничижительным превосходством отгоняла торговка.

Она знала, что я снова вернусь к ней и куплю этот ее укроп. Я покупала. Но испытывала ли она радость, когда я уходила от нее с покупкой? И могла ли я сейчас упрекнуть этих людей в чем-то? Это их жизнь. От этого зависело их благополучие.

Я думала: «Неужели им все равно, как приходит к ним достаток?»

А в зале искали виновных, что должны пополнить потерю.

И когда предложили: «Передать дело в суд. Прокурор разберется, найдет и правых и виновных», — настороженно притих зал.

— Дурное дело нехитрое.

В притаившейся тишине люди почувствовали, что установившийся порядок жизни их под угрозой.

Тогда стали голосовать.

«Кто за то, чтобы гибель поросят отнести за счет стихийного бедствия, прошу поднять руку».

Голосовали. Почти все. Против не было. Против не было даже руки той доярки, что со слезами кричала с заднего ряда.

Вот тогда у председателя и появилась живинка, хотя в ней еще не было прежней силы.

— Товарищи колхозники. Все собрание я молчал. Вы, вероятно, сами заметили. Это, чтобы после не говорили, что я давил на собрание. Я ни слова не сказал. Вы все сами решили. И я верил, что вы решите по-справедливому. А теперь я скажу. — Он подошел к краю сцены. В голосе его уже была доверительность. — Ущерб наш не на ту сумму, которую я назвал вначале. Если бы его начислили на меня и других, если бы за него пришлось расплачиваться, то фактическая наша потеря совсем другая. На базаре мы продаем поросенка по семьдесят пять рублей, но государственная его стоимость — двадцать пять. Все колхозы сдают мясо живым весом по этой цене. И мы свой план сдали по такой же цене. Значит, убыток наш не шесть тысяч в базарных ценах, а две тысячи.

Вы теперь опасаетесь, что, мол, нечем нам будет рассчитаться на трудодни. Раз так… Я обещал. Раз обещал — то найду. Сотню поросят мы еще продадим. Как я выяснил, в ближайшее время в области поросят ни один совхоз продавать не будет, а последними постановлениями правительства разрешено в городах держать скот. Мы используем создавшуюся конъюнктуру, и сотню поросят у нас возьмут даже по восемьдесят рублей. Поросята у нас хорошие. Значит, и в этом месяце на трудодни вы получите.

Все было правильно… Люди сообща решали свою жизнь.

А мои чувства были неопределенны. Мне казалось, что-то произошло недоброе. Что я ждала? Ведь все было правильно, все было честно. Люди имели право так решать. И решение их было самым гуманным. Но решали это они — будто знали, что идут на что-то неузаконенное, с потайной оглядкой, и идут сообща.

И мне не нравилось это их «сообща». Не нравилась тенденция что-то решать таясь. Тенденция решать шепотом. А ведь я думала, что это для них я писала статью о Чекине, о внуках деда Подзорова.

Но меня не помнили. Люди себя не пересматривали. Председатель знал, что у них глубоко, а я была легка, как поплавок, со своими идиллическими надстройками.

X

— Ты когда приехал-то?

— Утром.

— Не отдыхал. Холст какой натянул! Что ли, большое хочешь начинать?