Лохем шел к Городу. Загнав коня, чтобы вернуться в стан, нового он не получил.

Отец сказал: если чужих ног не жалко, так и своих не жалей.

Старейшины на рассвете жетон не дали, ждали возвращения Вождя. А внутри боль жгла огнём. И боль эту было не удержать.

Лохем ждал сколько мог, потом решился, встал, и вышел из стана. К Даре заходить не стал. Боялся не удержать рвущуюся черноту.

Когда он ложась спать, закрывал глаза, души убитых им людей начинали свой танец, мелькая бледными тенями на обратной стороне век.

— Убийство всегда убийство, — говорил отец, — Но если ты должен его совершить, то обязан сделать это быстро.

Даже в самом грязной душе есть искра Света. Самый жестокий варвар возможно любит свою мать, а последний скупец, — боготворит жену. Неважно воплощение этой искры, важно, что, убивая, ты лишаешь душу возможности расти.

В жизни его всегда все было просто и ясно. Характер не пускавший в душу сомнения, делил мир монохромно: черный-белый, враг-друг.

Одно событие вышло из этого ряда и до сих пор не нашло оценки в его полярном мире, — смерть матери.

Лохем помнил ее веселой, певучей, смешливой, всегда вертящейся вокруг очага, заговаривающей мальчишеские синяки и шишки. Мальчиков было пятеро, и приключений у них хватало. Внутренний двор, образованный шатрами, выстроившимися по кругу, казался слишком маленьким для забав.

— Место для малолеток, — важно говорил Гарон. Приближался праздник отделения, и его суть рвалась наружу, подчиняя. Мать поручала ему младших, а он водил их за собой, как гусыня водит гусят, лишь Голосом управляя всей ватагой. Узнав об этом отец, обычно не вмешивающийся в детские забавы, увел сына в шатёр.

Что там произошло, никто не знал, но после этого, Гарон больше Голос не применял:

— С Даром управлять легко! — объяснил он тогда брату, — Важнее управлять, чтобы слушались без Голоса. — и добавил, — Всегда можно найти ту петельку, за которую зацепиться, сделать послушным, ведомым.

Лохем смотрел на брата с обожанием. Для него Гарон был идеалом, предводителем, организатором всех проказ и образцом для подражания. С остальными было скучно. Мелкота.

Скоро Гарону двенадцать.

Отец разрешил ему построить свой первый шатер, или пойти жить в ташув, — место для учебы, где мальчики жили и росли вместе, возвращаясь в родительский шатер лишь раз в неделю, на ночь единения, когда вся семья собиралась у огромного низкого стола, и после общей благодарности Милосердному, после обильной и вкусной еды, приготовленной матерью, можно было, лежа на разбросанных вокруг подушках, до самого темного часа долго рассказывать и расспрашивать обо всём на свете; слушать дедовы истории, которые нашептала ему пустыня; смотреть в пламя.

Дед был сказителем и истории его всегда сочные, длинные, были настолько подробными, что казалось, он просто пересказывает чью-то жизнь. Хотя Гарон считал, что дед просто выдумывает. Лохем брату верил. Он всегда ему верил.

Всегда, кроме того раза, когда Гарон вошел в шатер и чернея лицом, проталкивая невозможные слова через вдруг осипшее горло, выдохнул, — Мама… умерла.

А кто бы в это поверил? Роды не были чем-то страшным. Женщины в племени рожали часто. Сколько мальчик себя помнил, мама всегда или кормила грудью, или была беременна. Иногда и то и другое. Женский путь.

Лохем засмеялся, — Вранье! Мама рожает нам еще одного брата! Бабушка сказала, что у нас в семье скоро будет семеро мужчин! — и каменея лицом, не осознавая еще, что мир его рухнул, начал кричать по-звериному, воя, без слов, размазывая последние в своей жизни слёзы по грязным детским щекам.

И пошел проверить сам, твердя: — Нет! Нет! Этого не может быть! — повторяя снова и снова, не впуская ужас внутрь, надеясь на то, что произошла какая-то нелепая страшная ошибка, и что мать потреплет его по волосам, прижмёт к себе, и шепнёт в ухо, — Защитник мой! Ты хорошо защищал семью, пока меня не было? — она всегда так спрашивала, когда возвращалась.

Уходя к повитухам рожать, — поручала ему защиту.

Наклонялась, легко целуя в щеку, и спрашивала, — Помнишь, что на тебе младшие? Ты мой защитник, — и Лохем, которому было восемь, знал, — на нём защита семьи, братьев, и, наверное, даже отца. Хотя отец казался небожителем, которому не нужна никакая защита.

Взяв с собой четырехлетнего Рама, Лохем пробрался в шатер повитухи. В-принципе, пробраться мог и сам, но не незамеченным.

В шатре было необычно светло. Валялись кучи тряпок, покрытых багровыми засыхающими пятнами — откуда столько крови, — подумал мальчик. Матери нигде не было.

Хорошо, что Рам остался снаружи, — пронеслось в мозгу, и обходя шатер по кругу он двинулся к небольшой детской люльке для двойни, откуда доносилось то ли мяуканье, то ли писк.

Девочка оказалась совсем крошечной и была вся перетянута бинтами. Страшная, багрово-синяя кожа, сморщенная там, где ее хоть как-то было видно из-под повязок, кое-где пропитанных кровью, и казалась ненастоящей. Это был самый некрасивый младенец, которого Лохем видел в своей жизни.

Брат, которого они так ждали всей семьей, был почти вдвое больше девочки и мирно спал рядом.

Лохем взял малышку на руки, замечая насколько она легкая, и испытывая, впервые, — жалость? любовь? — прижал её к своему сердцу. Застыв от пронзившего его невозможно болезненного ощущения и утраты, и обретения, понимая, осознавая всем своим маленьким существом, что вот оно, это его предназначение, — он Защитник. Пропуская через сердце наказ матери, который исполнял обычно лишь чтобы угодить ей. И стал Защитником. С этого мига и до последнего вздоха. Его или её.

Все последующие дни, во время обряда похорон, и после, — Лохем крутился рядом с кормилицей, с готовностью предлагая свою помощь с девочкой. Забота о маленьком брате его не очень волновала, скользя лишь командой по периферии сознания: защита.

Кормилица, которая не могла справиться с только что прооперированной малышкой и её братом, орущим не по детски сильным басом, стоило ему на миг отдалиться от сестры, — была несказанно рада этой неожиданной помощи. Но вскоре поняла, что мальчик готов и есть и спать у детской люльки, выпуская малышку из рук, лишь когда в них уже не оставалось сил. И потребовала в помощь служанку.

— Смотрите, какая красавица, — говорил Лохем, искренне любуясь, и показывая всем маленькое сморщенное личико, едва выглядывающее из кулька и наконец-то начинающее приобретать нормальный цвет.

— Ты самая-самая красивая! — шептал он ей. — Просто они этого еще не видят, — и готов был драться с любым, видя косой взгляд или неподобающее, по его мнению, выражение лица. Хорошо, что девочек выносили на собрание племени лишь через месяц. Таких выражений лиц было немного.

Братья, включая хитрого мелкого Лойда, быстро смекнули, какой ответ самый правильный, и на бесконечные вопросы Лохема, — Правда она самая красивая? Правда она самая умная? — дружно кивали головами.

Лойд и Рам, скорее всего даже не осознали трагедию, обрушившуюся на семью. Их лишь радовали бесконечные игры, которые организовывал им Гарон.

Край замкнулся в себе и чуть не устроил пожар в шатре, без конца вытаскивая из очага разогревающее там железо, и руками сминая его в миски, чашки, плошки, — любой предмет, попадавшийся ему на глаза, вскоре оказывался скопированным. Откуда он брал железо? Иногда вдруг исчезал вместе с Рамом на несколько часов, принося в руках странные куски темной породы. Выкапывал он их что ли? На все вопросы, — где взял, — лишь мотал головой: там. Была бы мать, — она бы вызнала. Она вообще всегда и всё про всех знала, легкой птицей порхая по дому, ненавязчивая и неотступная одновременно. Но матери не было.

Край совсем перестал разговаривать, все своё время теперь проводя у огня, и руки его, казалось, жили своей жизнью. Мальчик их почему-то не обжигал, а вот циновки не выдерживали. Стоило ему забыть и опустить заготовку мимо стоящей рядом подставки, как в воздухе отчетливо разносился запах гари.

Гарон, не дождавшись решения отца, отвёл брата в кузницу и договорился, что мальчик теперь все свои поделки мастерит там. Лохема он оставил охранять младшего брата. И как тот не рвался, не буйствовал, Гарон был непреклонен. Ты защищаешь всех. Всю семью. А Дара уже у отца в шатре. Ее охраняет Милосердный. Пока отец не передаст Края под присмотр наставника, с ним должен обязательно быть кто-то из семьи.

Так Лохем научился чувствовать Дару, даже если она была далеко. Он всегда знал, весело ей или грустно. Плачет её душа или поёт.

Когда отец отправил его вчера организовать для девушки убежище, Лохем счёл это разумным. Князь же не отвяжется. Дара была спокойна, чувствовала себя ровно, находясь где-то в Городе. Оставалось только из Города вызволить её и хорошенько спрятать. А прятать пустынники умели. По всей равнине находились города-убежища. День пути до каждого и между всеми. Тот, кто не знает, и не найдет никогда.

Рядом будет стоять и не увидит. Можно еще было в бывший стан её отправить, где осталась часть племени, — это гораздо ближе, но опаснее. Наверняка будут искать по всей округе.

Солнечный камень, данный отцом точно вёл Лохема к отшельнику. К тому убежищу, что сейчас было пустым. Найти его можно было лишь так. Ну или по нити Милосердного, спасаясь от кровника. Милосердие выше справедливости. Для тех, кто его принимает.

Потому что прийти туда убийца мог. Прийти, — но не уйти. До последнего дня. Сначала учась, а потом, после смерти наставника, — обучая. Самой ужасной была участь тех, кто терял наставника раньше, чем получал искупление. Город схлопывался, уходя в песок. Место, держащееся лишь на Свете Милосердного и Благодати Наставника, — исчезало бесследно.

Также в убежища приходили учиться те, кто ставил путь постижений выше пути мирского. Принимая обет послушания на год. Больше было нельзя.

Отец говорил, — Что в мир пришло, — миру и принадлежит. Их путь был вернуть то, что они обретали в этих стенах из белого камня.

Отец дары от Князя не взял, но и не отправил обратно, получив разрешение на вход в Город и переговоры с Князем. Значит её найдут и привезут.

Вождь тянул время, давая Лохему обустроить всё в убежище, которым давно никто не пользовался. Там жил лишь отшельник. И жил скудно. День пути, — это недолго. Особенно если конь быстрый. А конь у Лохема был быстрый. Черный, огромный, купленный еще жеребенком за огромные деньги, Маэр знал, когда нужно нестись во весь опор.

Всё шло по плану, пока среди ночи Лохема не пронзила страшная, невозможная боль. Не его.

Вернуться с полпути было нельзя. Не вернуться тоже. Домчавшись до отшельника, взяв клятву неразглашения и приказав обустроить место для сестры, Лохем развернул Маэра обратно. Другая бы лошадь пала еще в дороге, но черный скакун, покрытый хлопьями грязной пены, довёз мужчину до самого стана и теперь лежал на конюшне. Целитель проклинал Лохема и пытался спасти жеребца, купленного за солнечный камень и планируемого ранее быть отданным на развод. Лохему это уже было не важно.

За спиной послышался топот копыт. Лохем обернулся, автоматически опуская руку на рукоять меча.