— Охотник всегда принимает бой, — сказал ему отец,

— И бой этот, единственное, что судится по Справедливости. Жизнь против Жизни.

Рам до сих пор задавался вопросом, что бы сделал отец, если бы змея победила? Ведь у мальчика в руках был лишь детский кинжал, который вручают трехлеткам при отлучении от матери, а змея была с него размером.

— Наверное змея была ослаблена от ран, — подумал тогда Рам, и отец был уверен, что у мальчика есть все шансы на победу.

Но точный ответ он не знал и знать не хотел, поэтому вопрос так никогда и не задал.

А потом годами учился жить с этим страхом смерти, загнанным в глубину, ощущением, что каждый твой миг может быть последним.

Никто в племени не умел лучше него выследить зверя, никто не знал, как отвести взгляд дикому буйволу во время гона.

Рам с одинаковой легкостью понимал и язык птиц, и язык зверей.

Но никогда больше не останавливал он их гипнозом во время охоты.

Забрать чужую жизнь, можно лишь положив свою на вторую чашу весов.

Если, конечно, не брать в расчет жетон на убийство, который выдавал совет Старейшин для приведения приговора в исполнение.

Убийцу перед закатом выпускали за Стан. Палачей в племени не было. Жетон на рассвете получал кто-то из кровников.

Впрочем, и здесь Жизнь была против Жизни. Из пустыни возвращался лишь кровник. Если не погибал, конечно. Ну, или, если, убийца не принимал Нить Милосердного, скрываясь в Убежище. Не всякий решался, потому что это такое спасение, что хуже смерти.

Кто-то, в племени, идя по пути раскрытий, достигал высот мудрости, пророчеств, умел чувствовать силы природы; кто-то видел болезни и умел их лечить; кто-то понимал силы земли; а кто-то просто жил. Каждый шел по своему пути.

Главным было не нарушать закон. Да и дураков не находилось. Порча выходила сразу, проявляясь гниющими зловонными пятнами на теле, руках, иногда обезображивая лицо, становясь видимой всем. Таких людей отделяли за стан. Для очищения. Иначе болезнь расползалась по одежде, предметам, жилищу.

Если человек не проходил собственный суд, не менялся, то в стан он уже не возвращался.

Внутренняя гниль убивала быстро.

Хотя даже и без этого, в пустыне выжить было нельзя. Благодать за пределы стана не выходила.

Побывав в Черном Городе, увидев Тьму, наполнившую там все и всех, Вождь точно понимал, что окончание сегодняшнего Ритуала для многих городских совпадет с окончанием жизненного пути.

Еще до полудня, Вождь надеялся избавиться от неизвестно как случившегося зятя.

Он ничего не знал о тенях и не поверил Дарину, разбудившему его ночью криками о том, что Дара будут Черной Княгиней. Сны вещи ненадежные, а Дарин слишком любил сестру. Мог и выдумать.

Первыми отмерли дети, их ауры окрасились свойствами души. Вместо серых, стали разноцветными. Дети всегда легко принимали Свет.

Отмер князь, его багровая аура приобрела золотой оттенок. Воин. И Торговец.

Начали приходить в себя женщины. Женское любопытство и вера в чудеса сильнее страха смерти.

Многим понадобится сегодня помощь врачевателей.

Свет беспощаден и входя в душу, открывает её полностью, показывая всю неприглядность Тьмы. С этим еще нужно научиться уживаться.

Мужчинам было тяжелее всего. Многие придут в себя лишь через несколько дней. Несколько человек погибло. И с этим ничего нельзя было теперь поделать.

Кровь на руках Князя. Груз на плечах Вождя.

Когда все закончилось, Князь подошел к будущему тестю. Хотя почему будущему? Метка на руке Князя никуда не делась, — Я сделал то, что ты хотел, Вождь, — черные глаза смотрели жестко, — Когда обряд единения?

Хаварт окинул его нечитаемым взглядом, задержавшись над головой Князя. Через кроваво-золотую ауру проступало зарождающееся сияние. Аура Вождя. Самое жесткое принятие. Изменение от Я до Мы. Способность присоединять и объединять души народа.

— Если ты будешь в силах, — то после заката, когда выйдет первая звезда, — не торопясь проговорил Вождь.

— А что не так, с моими силами? — удивился Князь.

Вождь усмехнулся,

— Еще не вечер, — и показал тому за спину,

— Уверен, что твои люди готовы к празднику? — и развернувшись, побрёл в стан.

Князь оглянулся. Жители города, многие из которых, годами не выходили за крепостную стену, сейчас выглядели в большинстве своём крайне растеряно. Они сидели, стояли, некоторые просто лежали на земле с глупыми выражениями лиц. Кто-то рыдал в голос. Кое-где дымились обугленные пятна. Среди всего этого хаоса бегали дети.

— Мы справимся до вечера, — ответил Князь, поворачиваясь к Вождю.

За спиной никого не было. Лишь ветер гнал по пустыне куст верблюжьей колючки.

Отец вернулся с ветром. Прошелестел внутрь тихим сквозняком, отодвинувшим полог шатра, и вышел уже человеком.

Пустыня унесла куст верблюжьей колючки. Он стоял в парадном ритуальном одеянии, уставший, разом похудевший. Лишь глаза сияли Светом Неназываемого.

Обычно после таких ритуалов отец не выходил подолгу, иногда оставаясь внутри на несколько дней.

— Возвращаю себя в человека, — говорил он, улыбаясь в усы, когда я маленькая, еще рисковала задавать вопросы.

Отвечал он всегда, но понимать многие вещи я стала лишь спустя годы.

— Мы рабы перед Светом, потому что невозможно противостоять Милосердию. Ведь если капля воды питает росток, то водопад убивает всё живое. Свет нужно контролировать также жёстко, как и Тьму.

После Ритуала к нему запрещалось обращаться и с просьбами и вопросами.

Я сидела под навесом, молчала, пережидая. Подняла на него глаза. Как, наверное, это здорово, когда мир открыт и однозначен. Когда нет сомнений и страха перед будущим, когда можешь прочитать каждую мысль любого существа, увидеть его воспоминания, забрать его боль, вылечить его душу…

Я дёрнулась. Вот дура! И опустила глаза, заливаясь краской стыда.

— Ты не виновата, — отец смотрел на меня и внутрь меня, будто заледенев, не двигаясь, лишь голубое сияние, плескавшееся в глазах, отличало его обычного человека. И меняло всё, также как луч солнца, упавший на водную гладь, меняет всю поверхность на что-то непостижимое, сияющее. Вроде бы и вода, а смотреть невозможно.

Я вновь заглянула ему в глаза, обмирая от страха и боясь найти там осуждение? Гнев? Презрение? И понимая, что совершила, возможно, самую большую ошибку в своей жизни.

Если бы я все рассказала ему вчера, когда мы приехали, наедине, можно было бы сохранить это в тайне. Отец всегда говорил, — Что происходит в шатре, — из шатра не выходит.