— Отец, но сейчас полдень, — девочка показала на солнце, стоящее высоко в зените. Она помнила, что ритуал проводили лишь на рассвете, начиная с первыми лучами солнца.

Отец не обернулся, лишь повторив, — Иди в шатер, и опусти полог! — ослушаться было страшно, но любопытство победило. Поэтому девочка зашла в шатёр и опуская полог, оставила в нём крохотную щель, чтобы можно было подсматривать. Ведь отец не запретил ей смотреть, правильно?

То, что произошло дальше, перевернуло представление маленькой Дары и об отце, и об окружающем её мире. Если до этого она считала отца добрым волшебником, много и часто объясняющего окружающим какие-то непонятные вещи, то теперь она увидела оборотную сторону Света, о котором так много все говорили.

Нужно понимать, что в её детском мире вода, выходящая из земли или металл, становившийся пластичным в руках брата, были вещами обычным, весёлыми, и конечно не страшными.

Но сейчас, когда кочевник, вслед за отцом, поднял руки к солнцу, и мир вокруг застыл вдруг, подёрнувшись пеленой; и ей казалось, что единственное, что осталось живым, — это ее маленькое сердце, застучавшее так быстро, что казалось, сейчас выпрыгнет из груди.

Прошло мгновение, после которого тело кочевника вспыхнуло, раскаляясь и тут же взорвалось, осыпаясь пеплом. Но маленькая Дара знала, — отец ОСТАНОВИЛ солнце, и видела, как весь этот свет, вся ярость светила, столбом обрушилась не незнакомого, неприятного, но в общем-то ни в чем не виноватого, как ей казалось, человека.

Девочку искали до заката, перевернув весь лагерь, но она, вернулась сама, когда источник, скрывавший её, начал остывать в лучах заходящего солнца.

Вернулась, попросив у отца прощения и не по-детски спокойно приняв наказание. И никогда не говорила об этом, поняв вдруг, что отец защитит её от всего мира. Но иногда, его нужно защищать от самого себя.

Дара встала с соломенной подстилки и дошла до внешней стены; задрав голову, — попыталась найти месяц в оконном проеме. Он висел высоко над головой. Была середина ночи.

— Странный месяц сегодня, — подумала она, — И свет даёт странный

Девушка зашептала заклинание, потянула воду из земли, слишком поздно сообразив, что под ногами камень. Не стоило тратить силы впустую.

Пить хотелось нестерпимо. Не страшно, — она потерпит. Наверняка её ищут и вскоре приедут гонцы из дома. Она, конечно, была неосмотрительна, но подруга же видела двух всадников, выскочивших из рощи и схвативших Дару.

Если Лейла успела убежать, то наверняка позвала на помощь. Ведь позвала же? Девушка не видела подругу, когда ее саму стаскивали, как куль, с лошади в княжеском дворе.

Странный привкус стоял во рту и сколько она не сглатывала слюну, рот казалось был наполнен горечью. Вода не отзывалась. По телу расползалась слабость.

И забытье. Почему оно было таким тяжелым? Не могло же это быть связано с ударом по голове. Чтобы так надолго потерять сознание, нужен удар посильнее. Помещение было маленьким настолько, что даже ходить по нему было невозможно.

Мысль пойманной птицей билась в голове:

— Как её узнали? Она никогда раньше не встречалась ни с Князем, ни с его Колдуном, никогда не выходила за стан, а когда те приезжали из города со своим отрядом, ее и вовсе не выпускали из шатра. Дара бессильно опустилась на солому и стала ждать рассвета.

Небо начинало сереть. Я еще раз осмотрела место, в котором находилась, и поняла, что в помещении нет дверей, вообще нет выхода. Каменный мешок. Решетка окна под потолком. И в очередной раз задалась вопросом, как я сюда попала.

В памяти не было ни одной подсказки. В ушах звенело, голова казалась пустой после бессонной ночи. Страха при этом не было, — лишь злость на собственную глупость. Через какое-то время раздался скрежет, — кусок стены отъехал в сторону.

В проеме стоял Колдун, за его спиной торчали два стражника.

Мужчина огляделся, делая шаг внутрь, а я подумала, что могла бы назвать его красивым, если бы не черная татуировка на лице, и глаза, заполненные Тьмой после колдовства,

— Ну что, Дара, не передумала? Выглядишь не очень, — то, что выражало его лицо, должно было сойти за сочувствие, хотя вряд ли кто-нибудь бы этим обманулся.

По возрасту он был близок к возрасту Гарона, моего старшего брата: высокий, сильный, черные смоляные волосы, стянутые шнурком, простая черная рубаха, скрывающая фигуру и заправленная в кожаные штаны, на поясе короткий меч. На плечи накинут черный плащ. Его можно бы было принять за обычного горожанина, если бы не богато расшитый пояс и амулеты, висящие на шее. Да и взгляд, — черный, пронзительный, прожигающий насквозь.

— Откуда ты знаешь моё имя? — Меня замуровали? — я встала, опираясь о стену; было странно слышать гортанное наречие и видеть чужого мужчину рядом, но сил спорить не было, — их вообще не было, и это тоже было странным.

Колдун усмехнулся:

— В камне не слышен стук сердца; мне не нужно, чтобы тебя нашли раньше времени. И не питай иллюзий. У Князя нет намерения тебя отпускать, — колдун улыбнулся еще шире, хотя взгляд его оставался жестким, цепким,

— Гонцы уже повезли дары твоему отцу. Мой господин не хочет войны. И женится на тебе, как только привезут согласие, — первый мой вопрос остался без ответа.

— У нас спрашивают согласие у девушки, — вспыхнула я,

— А разве ты против, — осклабился он, — Будешь Княгиней, — ярость придала мне сил. Я бросилась на него,

— Верните меня домой! — Колдун схватил меня за локти, прижимая:

— Ты можешь выйти отсюда прямо сейчас, вместе со мной, привести себя в порядок, и занять покои княгини, приготовленные для тебя, — звучало как насмешка,

— Или продолжать свой бессмысленный бунт, сидя в этом каменном мешке и теряя силы, — он наклонился к моему уху,

— Ты чувствуешь, как камень пьёт твои силы, Дара? — и отступил на шаг,

— Выбор за тобой, — я осела на пол, предпочтя солому покоям княгини.

Колдун развернулся к выходу, и уже делая шаг в проём, оглянулся:

— Да, и не советую кричать или впадать в истерику, — больше всего Тьма любит негативные эмоции. Тебя лишь выпьют быстрее, — и камень вновь уехал в стену, закрывая проход за Колдуном, отрезая меня от мира.

Я оценила совет. Даже не совет, а эту внезапную странную откровенность. Может Колдун думал, что дети пустыни ничего не знают о чёрном камне? Или пытался меня запугать еще больше?

Я знала. Поэтому и не кричала, не звала на помощь, старалась держаться спокойно, не впуская в голову ни одну мысль, — ни свою, ни чужую.

— Когда мы ослаблены, больны, дезориентированы, наступает место для Неуверенности, которая тянет за собой Страх, а тот привлекает чудовищ Тьмы. Мы сами впускаем этих сущностей внутрь. Заворачиваем их в правдивую обёртку, и оживляем внутри себя, — говорил отец, — Тьме не нужна открытая дверь. Ей достаточно трещины, куда она сунет свое щупальце.

— Думай хорошие мысли. Думай хорошие мысли, — твердила я как мантру. Но хорошего не вспоминалось. Оставалось лишь не думать плохие.

Время тянулось как бархан в пустыне. Длинно и однообразно.

Почему иногда день пролетает птицей, а иногда час кажется нескончаемым?

Когда-то отец наказал меня, заставив носить воду овцам. С утра и до вечера. Тогда день тоже казался бесконечным. Плечи ныло, руки покрылись волдырями. И откуда у нас столько овец? — злилась я. Хорошо, что он не заставил напоить всех животных вообще.

Теперь я понимала, что наказанием было правильным, но тогда оно казалось до нельзя обидным и унизительным,

— Я самая важная в стане! От меня зависит то, что никто не умрёт от жажды! — да что там от жажды, думала я, мои источники питают растения и наполняют купальни.

— Почему ко мне не относятся согласно моим заслугам? — и даже топнула ногой от возмущения.

— Заслугам, — прищурился отец, — пусть будет, по-твоему. Сегодня ты сделаешь только одну маленькую часть из всего, чем так гордишься, — напоишь овец. Своими руками. Из кувшина. Воду от поилок отведи. А вечером расскажешь мне, чем отличается Дар от заслуг.

Вечером врачеватель накладывал на мне ладони толченый стебель первоцвета и ругал отца за неправильные методы воспитания детей.

Но методы были правильными. Я на всю жизнь запомнила, что Дар, — это то, что даётся свыше, и ничего общего с заслугами не имеет. Потому что заслуги, — это то, что делаем мы своими руками.

Тем вечером за общим столом, впервые, в мою честь был произнесен тост об использованной мной возможности напоить животных. Мне было семь. И чувствовала я себя так, словно не было боли в руках и ломоты во всём теле, так, словно мне действительно предоставили возможность, а не дали наказание.