Колдун исчез из Города. А я считал его своей правой рукой. Почти другом. Хотя слово Друг звучало странно, напевно, из языка детей пустынь. В нашем, — такого понятия не было.

Жрец, связавший нашу Тьму на рассвете, связал и наши души, — там, где они соприкасались, давая возможность понимать друг друга, почувствовать Тьму друг друга.

Обычно мужчине после обряда доставалась Сила, женщине — Слабость. Поэтому-то и нельзя было трогать чужих жен. Владея чужой слабостью можно управлять миром.

Колдун исчез вместе с амулетом, позволяющим мне понимать детей пустынь. Хорошо еще, что вестник принёс послание на нашем языке. Иначе бы я не понял.

Хотя, если вспомнить, они всегда говорили с нами на нашем языке. Не идеально, но понятно. Странно, когда только успели выучить?

До рассвета следовало помыться, одеться, и выйти за городскую стену. В городе нам не советовали оставаться, — во избежание, так сказать. Во-избежание чего, — непонятно. Но рисковать никто не стал.

Вождь ждал нас у городской стены. Один. В Руках табличка. Выглядело всё как-то слишком просто. Нас осталось не более сотни. Если считать по мужчинам.

Женщин и детей в расчет никогда не брали. Хотя они естественно стояли здесь же, как и старики. Мужчины без оружия, все босые, у женщин нет украшений. Вообще никаких предметов. Нательная рубаха, волосы распущены. Все как было велено.

Вождь поднял на меня глаза. Бледные, серебряно-голубые, они обещали мне смерть.

— Я попрошу Милосердного остановить солнце, чтобы оно не взошло, — приблизившись, Вождь смотрел на Князя и как будто сквозь него; все затихли, боясь проронить хоть слово.

— Вы же забудете сейчас обо всём. Выбросите из головы все желания, мысли, страхи, почувствуете пустоту внутри, разрешите быть себе изначальному, — Князь, внутренне холодея, понял, что с момента его приветственного жеста, Вождь ещё ни разу не разомкнул губы.

— Ай, да пустынник! — подумал Князь, — Даже Колдун так не умел.

Заканчивался предрассветный час.

— Не гоните Тьму, но и не подчиняйтесь ей! — голос Вождя, звучал казалось для всех и никого в отдельности, гулко возникая сразу в голове, наполняя собой, создавая звенящую пустоту внутри, вытесняя все мысли и ощущения.

— Впустите внутрь Свет Вездесущего, как этот мир впускает солнечный свет, — не повышая голоса, он смог быть услышан каждым, — от воинов, стоящих сразу за спиной Князя, до стариков, замыкавших ряды, и находящихся ближе всего к городской стене.

— Для каждого из вас, солнце взойдет сегодня в разное время. Сейчас, когда души ваши открыты Милосердному, — просто поднимите глаза и протяните руки к небу, становясь сосудом для Света! — звучало как-то слишком просто и дико одновременно. — А когда почувствуете наполнение, — закройте глаза и опустите руки.

Вождь продолжал говорить какие-то казалось, обычные вещи о том, что никто не знает себя до конца, ведь лишь впуская в комнату свет, можно увидеть то, что пряталось в темноте, что даже пустыня оживает, нужно лишь оросить её, дав солнцу делать свою работу;

Голос лился без перерыва, слегка растягивая слова, отчего они звучали странно певуче.

Заглянув, казалось в самое естество, подготовив каждого, как хороший виночерпий омывает и готовит кувшин перед тем, как налить в него дорогое вино, — Вождь начал Ритуал.

Люди застывали, послушные Голосу, поднимали руки, каменея; застывало само время.

Стих ветер, шепчущий свою первую рассветную песню, зависла в небе маленькая пестрая птичка, неожиданно прервав утреннюю трель. В воздухе повисло марево. Краски выцвели. Мир стал серым.

Хаварт воздел одну руку к небу, держа в ней небольшую табличку, вторую, с посохом, направляя на стоящих перед ним людей, — и разомкнул губы.

Голос его теперь не плыл над пустыней, он грохотал набатом заполняя всех и каждого, останавливая время. Обрываясь на уровне, уже недоступном человеческому слуху, а может и не обрываясь вовсе.

Казалось, весь мир подчинился этому Голосу, покоряясь. И когда казалось, что грохот, пульсацией своей разрывающей барабанные перепонки, убьет все живое, Вождь произнёс Имя.

Имя, которое нельзя было ни запомнить, ни повторить. Оно звучало, рождаясь на границе восприятия, самым тихим шелестом, поднимаясь и увеличиваясь, в росте своем, взметнувшись вверх, грохоча обвалами в далеких горах, и раскалывая небо.

Через раскол этот упал луч Света. Поначалу тонкий, как линия, он, постепенно расширяя разлом, усиливался, становясь все ярче, горячее, набирая плотность и объем, заполняя собой пустоту, созданную Вождем.

Спросив согласие на прохождение ритуала, Вождь не сказал, что чем позже человек пройдет ритуал, тем жестче свет, принимаемый им.

Ведь если можно выдержать час, спрессованный в минуту, то невозможно выдержать силу полного раскрытия, спрессованного в миг. Сосуд, даже наполненный Тьмой, все равно сосуд. Чем он больше, тем больше Света способен принять, Света, выжигающего Тьму.

Полное раскрытие сжигало душу также, как Полуденное Солнце сжигает любую жизнь.

Время нельзя перескочить. Его нужно прожить. Так и раскрытия происходят не автоматически. Постижение каждый совершает сам, и только когда он к нему готов.

Ритуал этот существовал с незапамятных времён, данный еще первому Хаварту.

Дети пустыни проходили его во младенчестве, принимая первый и единственный луч Света, учась с ним жить, постепенно раскрывая законы мироздания.

Пришлые также проходили Ритуал на рассвете, всегда с добровольного согласия, как обряд вступления в племя. И чем чище была душа, тем легче человек проходил Ритуал.

У каждого из Хавартов были собственные раскрытия. Кто сколько мог, тот столько и вмещал.

У каждого в племени было своё место, своё имя, свой путь.

Лишь Вождь, принимая Посох и имя Неназываемого, впрессованное когда-то, в расплавленный Ритуалом песок, терял своё имя, присоединяя к себе суть каждого, объединяя собой всех и становясь просто Хавартом.

К Милосердному нет длинных дорог и неправильных путей.

Можно было учиться всю жизнь, можно было спать на уроках.

Закон гласил: ты часть Мироздания, его неделимая крупица.

Ни Жизнь, не принадлежит тебе, ни Смерть. Лишь Выбор. Сиюминутный, каждомгновенный выбор между Светом и Тьмой, принятие своей темной стороны, умение запеленать черноту души в сияние Извечного.

Когда у Вождя родился четвертый сын, ему дали имя Рам. Охотник.

Его слух с детства был так тонок, что различал шорох змеи, ползущей за границей стана. Вот за разделыванием этой змеи и застал его отец, когда мальчику едва исполнилось три года.

Рам резал змею на куски. Начиная с хвоста. Живую.

Убить ее сил у него не хватило, но, как он потом объяснял, — хватило сил попросить не шевелиться.

— На каком языке ты просил змею? — спросил тогда отец,

— Ну конечно на змеином, — ответил Рам, — Она же не понимает язык Хавартов.

Праздник трехлетия должен был состояться вечером. И Суть ребенка, еще до недавнего времени скрытая за пологом младенчества, так ярко проявилась впервые.

А сам он, лишь недавно отнятый от материнской груди и переведенный утром на мужскую половину шатра, грустя и скучая по шумной, веселой матери, сумел незаметно и тихо исчезнуть из-под надзора старших братьев и найти себе развлечение.

— Ты будешь Охотником, — сказал тогда отец, возлагая руку на голову мальчика, и отвел его к охотникам на учебу, предварительно заставив сына убить змею, выпущенную из плена гипноза.

Вот тогда Раму было по-настоящему страшно. Наверное, в первый и последний раз в жизни.