Впрочем, так и было. Отец учил в каждой неприятности видеть возможность.

Силы заканчивались. Я ждала солнца, чтобы напитаться Светом, но точно зная, что оно уже поднялось, по-прежнему не видела ни одного луча; света в каморке не становилось ни больше, ни меньше. Окно казалось нарисованным.

В следующий раз Колдун пришёл, когда сумерки начали сменяться темнотой; в его руках была корзина с фруктами и лепешками, кувшин с водой.

— Милая строптивица, не соскучилась? Я пришёл с миром, — черные глаза смотрели на меня испытующе,

— Поверь, мы не злодеи. И если первоначальный план не выполняется, есть и запасные варианты, — он сел рядом. Было неприятно находиться к нему так близко, да и еда выглядела возмутительно дразняще. От запаха свежего хлеба закружилась голова.

Я подумала, что выгляжу как драная степная кошка, у которой под пылью не виден цвет окраса. Моё самое нарядное платье напоминало грязную тряпку. Обереги и амулеты с меня сняли стражники князя. Волосы цвета спелой пшеницы, струившиеся вчера ниже пояса, сейчас были заплетены кое-как, и казались грязной паклей. Наверняка от меня воняло.

Но больше жажды, голода и отвращения к себе, меня мучали вопросы: добралась ли Лейла до стана? Смогла ли поднять тревогу? Почему за мной до сих пор не приехали?

Колдун протянул мне виноград,

— Ждёшь воинов-освободителей? Забудь. Я написал твоему отцу, что у вас с Князем всё было сговорено заранее. Ты сама сбежала, — он дернул уголком рта, — к любимому.

Я возмущенно посмотрела на него,

— Это неправда! Лейла подтвердит. Она видела, как меня похитили!

Колдун прищурился, цокнул языком,

— Милая, милая Лейла! — Но почему ты решила, что она вернулась домой? Её роль в этом спектакле была короткой, впрочем, как и её жизнь, — он притворно вздохнул,

— Всё закончилось для неё быстро. Впроче, если бы она не согласилась заманить тебя, то я бы нашёл другой способ.

Встретившись с ним взглядом, я четко, по слогам произнесла: — Я ни-ког-да не стану женой Князя!

Мужчина посмотрел на меня серьёзно, — Это твоё последнее слово? — и протянул мне кувшин:

— Попей! Не зачем себя так мучать. Жаль, что ты не передумала.

Я взяла кувшин, сглотнула пересохшим горлом и только начав пить, поняла, что он с жадностью следит за каждым моим глотком, не сводя взгляда с моих губ.

— Какая же я дура! — подумала вдруг, поняв, что вода начинает горчить, а Колдун, неотрывно глядя на меня делает пассы пальцами опущенной руки.

В ушах зазвенело. И падая, я почувствовала, как сильные руки подхватили меня. Колдун, развернувшись, сделал шаг к выходу.

Пришла в себя я ранним утром. За окном серело.

Вошла рабыня с умывальными принадлежностями. Мочка ее правого уха была разрезана, как и у всех рабов. Поклонившись и не поднимая глаз, она поставила все на столик в углу. Ощущение слабости никуда не делось. Мысли текли вяло. Комната, в которой я проснулась была богато убранной и казалась мне странной. Я никогда раньше не видела кроватей и это тоже казалось странным, — лежать так высоко, как на постаменте. Дома мы спали на тюфяках.

Вошла вторая рабыня, в руках у неё было белое льняное платье, и сандалии. Девушки не смотрели мне в глаза. Боялись? У нас рабы так себя не вели.

Найденные или купленные, они по Закону получали свободу через год. Даже женщина, привезенная с войны, жила в доме воина год без притеснений. Ей брили голову, наносили хной знаки на лице, делая непривлекательной и запрещали трогать. Она учила язык, обычаи, и получала право войти в народ после повторного согласия воина не ней жениться и ее согласия стать частью племени. Того, кто не принимал Свет, сжирала внутренняя Тьма. Внутри стана выжить темным было невозможно. Сбежать тоже.

Разрез на ухе можно было увидеть лишь у стариков, которые предпочли рабство свободной жизни и в знак этого принимали метку. Отец говорил, что хотеть быть рабом, — это грех. Тело человека лишь сосуд для души, принадлежащей Неназываемому. Невозможно вместо его управления принять власть Хозяина. Но были и те, кто вместо свободы выбирал сытое рабство. Свобода ведь могла быть и голодной.

Оказывается, ночью кто-то раздел меня и вымыл. Волосы и все тело пахли какими-то благовониями. Сил сопротивляться не было, также, как и возражать. Слабость наполняла всё тело. Низ живота болел. Заглянув под покрывало, я осознала, что спала обнаженной. И кровать не выглядела мирно. Напротив, всё на ней были перевернуто, на простыне засохли бурые пятна. Сев, и опустив глаза, я поняла, что на внутренней стороне бедер тоже засохло что-то липкое вместе с кровью. В голове не было ни малейшего понятия о том, что со мной произошло.

Я не была ребёнком и не раз помогала бабушке принимать роды у женщин. Живя в племени, мы всё знали о совокуплении. Это не считалось чем-то грязным. Просто было частью жизни. Но это для животных. Что же происходит между мужчиной и женщиной, за пологом шатра, я понятия не имела. Это рассказывали невесте и лишь перед обрядом единения.

Ужас перехватил дыхание, тисками сжал сердце, покрывая меня изнутри ледяной коркой, но никак не прорываясь наружу.

Казалось, я существую в двух слоях реальности. Страх и непонимание бились внутри, а на лице не отражалось ничего, кроме безмятежности.

Служанки, поняв, что я сама не встану, подняли меня, отвели в угол комнаты, поставили в лохань, обмыли и одели. Голову покрыли завесой и вывели из комнаты.

Оказалось, что дом, в котором я нахожусь просто огромный. Мы шли через череду комнат, предназначения которых я даже не понимала. Вокруг был камень. Камень под ногами и камень над головой. Проклятый камень. Стены вместо ткани и окна-бойницы. Если бы этот камень был белым, я бы могла смириться, но он был черным. Черный город. Черный Колдун. Черный Князь.

Меня вывели из дома и повели через площадь. Начался последний предрассветный час, когда небо кажется серым, и ночь, отступая, крадёт напоследок все краски.

Навстречу шел Колдун.

— Доброе утро, моя красавица. Сегодня ты затмишь солнце! Князь ждёт тебя наверху для проведения ритуала.

Я подняла глаза, — Ритуала? По вашему обычаю? Отец дал согласие?

Колдун скривился, — Нет. Но это уже и не важно. Нет так ли, Дара?

Я молча передвигала ноги, двигаясь как кукла, — не важно, не важно…

Мы с Колдуном поднялись по лестнице на возвышение в центре площади, похожее на пирамиду. Наверху, вровень с городской стеной, было небольшое пространство, на котором возвышался лишь Жертвенник, с востока ограниченный стеной с небольшой нишей, куда приносили подношения. Здесь в Городе проводили ритуалы.

Площадку было видно со всех сторон и даже из-за стен города. Рядом с жертвенником стоял Жрец. Напротив — Князь. Он впился в меня черным, непроницаемым взглядом. В лице его что-то дрогнуло, тут же скрываясь за маской властности. Белая рубаха, расшитая черным бисером, черные кожаные штаны, дорогой пояс с ножнами. Неужели ему не холодно?

Меня поставили рядом с Князем. Площадь под жертвенником была заполнена людьми. Не только мужчинами, но и женщинами. Нельзя сказать, что они радовались. Выражения лиц разнились по спектру от равнодушных до недовольных.

Если бы я не обладала зрением Хавартов, я бы не увидела. Но сейчас, даже не вглядываясь в лица, а видя свет их душ, я поняла: недовольных больше. Было странным, что лишь у Колдуна и Жреца души были цвета Тьмы. Остальные выглядели серыми всполохами, разнясь лишь оттенками. Князь полыхал кроваво черным. Похоже, многим здесь было не по душе его решение жениться на дочери пустыни.

Жрец начал воскурять благовония. Он сыпал их из разных коробочек на тлеющие угли, приговаривая что-то. Темные проводили свои ритуалы до восхода солнца. Заканчивался предрассветный час.

Наконец Жрец, подойдя, поднял завесу с моего лица, и соединил наши руки, продев их в черный обруч. Казалось, что обруч сделан из камня, но был совсем не тяжелым.

Размахивая совком с тлеющим благовониями, зачерпнутыми с жертвенника, служитель, начал что-то говорить нараспев глухим, низким голосом. Его черная хламида развевалась на утреннем ветру, из-под низко надвинутого капюшона, на меня смотрел мрак. Глаза, поначалу блестевшие белками, становились все более безжизненными, их заволакивала Тьма.

Голос поднимался все выше и выше. Если до этого мне было только холодно, то теперь стало еще и страшно. Обруч нагревался, запястье обжигало.

До меня дошло, что никто не спросит моего согласия. Фактически, я уже принадлежала Князю. К жертвеннику поднесли простыню, показав всем пятна, Жрец бросил ее в огонь.

— Прими Кровь Княгини! — закричал он, и снова перешёл на незнакомый язык.

Неожиданно, с жертвенника взметнулось черное пламя, простыня разом вспыхнула, и сгорая, исчезла, не оставляя после себя даже пепла. Пламя опало. Угли продолжали мирно тлеть.

Голос Жреца поднимался всё выше, казалось в нём уже нет ничего человеческого, и в момент, когда он оборвался на самой высокой визгливой ноте, запястье мое опалило огнём.

Тело наполнилось силой. Морок, так крепко державший меня до этого, вдруг начал рассеиваться.