— Ты можешь выйти отсюда прямо сейчас, вместе со мной, привести себя в порядок, и занять покои княгини, приготовленные для тебя, — звучало как насмешка,
— Или продолжать свой бессмысленный бунт, сидя в этом каменном мешке и теряя силы, — он наклонился к моему уху,
— Ты чувствуешь, как камень пьёт твои силы, Дара? — и отступил на шаг,
— Выбор за тобой, — я осела на пол, предпочтя солому покоям княгини.
Колдун развернулся к выходу, и уже делая шаг в проём, оглянулся:
— Да, и не советую кричать или впадать в истерику, — больше всего Тьма любит негативные эмоции. Тебя лишь выпьют быстрее, — и камень вновь уехал в стену, закрывая проход за Колдуном, отрезая меня от мира.
Я оценила совет. Даже не совет, а эту внезапную странную откровенность. Может Колдун думал, что дети пустыни ничего не знают о чёрном камне? Или пытался меня запугать еще больше?
Я знала. Поэтому и не кричала, не звала на помощь, старалась держаться спокойно, не впуская в голову ни одну мысль, — ни свою, ни чужую.
— Когда мы ослаблены, больны, дезориентированы, наступает место для Неуверенности, которая тянет за собой Страх, а тот привлекает чудовищ Тьмы. Мы сами впускаем этих сущностей внутрь. Заворачиваем их в правдивую обёртку, и оживляем внутри себя, — говорил отец, — Тьме не нужна открытая дверь. Ей достаточно трещины, куда она сунет свое щупальце.
— Думай хорошие мысли. Думай хорошие мысли, — твердила я как мантру. Но хорошего не вспоминалось. Оставалось лишь не думать плохие.
Время тянулось как бархан в пустыне. Длинно и однообразно.
Почему иногда день пролетает птицей, а иногда час кажется нескончаемым?
Когда-то отец наказал меня, заставив носить воду овцам. С утра и до вечера. Тогда день тоже казался бесконечным. Плечи ныло, руки покрылись волдырями. И откуда у нас столько овец? — злилась я. Хорошо, что он не заставил напоить всех животных вообще.
Теперь я понимала, что наказанием было правильным, но тогда оно казалось до нельзя обидным и унизительным,
— Я самая важная в стане! От меня зависит то, что никто не умрёт от жажды! — да что там от жажды, думала я, мои источники питают растения и наполняют купальни.
— Почему ко мне не относятся согласно моим заслугам? — и даже топнула ногой от возмущения.
— Заслугам, — прищурился отец, — пусть будет, по-твоему. Сегодня ты сделаешь только одну маленькую часть из всего, чем так гордишься, — напоишь овец. Своими руками. Из кувшина. Воду от поилок отведи. А вечером расскажешь мне, чем отличается Дар от заслуг.
Вечером врачеватель накладывал на мне ладони толченый стебель первоцвета и ругал отца за неправильные методы воспитания детей.
Но методы были правильными. Я на всю жизнь запомнила, что Дар, — это то, что даётся свыше, и ничего общего с заслугами не имеет. Потому что заслуги, — это то, что делаем мы своими руками.
Тем вечером за общим столом, впервые, в мою честь был произнесен тост об использованной мной возможности напоить животных. Мне было семь. И чувствовала я себя так, словно не было боли в руках и ломоты во всём теле, так, словно мне действительно предоставили возможность, а не дали наказание.
Впрочем, так и было. Отец учил в каждой неприятности видеть возможность.
Силы заканчивались. Я ждала солнца, чтобы напитаться Светом, но точно зная, что оно уже поднялось, по-прежнему не видела ни одного луча; света в каморке не становилось ни больше, ни меньше. Окно казалось нарисованным.
В следующий раз Колдун пришёл, когда сумерки начали сменяться темнотой; в его руках была корзина с фруктами и лепешками, кувшин с водой.
— Милая строптивица, не соскучилась? Я пришёл с миром, — черные глаза смотрели на меня испытующе,
— Поверь, мы не злодеи. И если первоначальный план не выполняется, есть и запасные варианты, — он сел рядом. Было неприятно находиться к нему так близко, да и еда выглядела возмутительно дразняще. От запаха свежего хлеба закружилась голова.
Я подумала, что выгляжу как драная степная кошка, у которой под пылью не виден цвет окраса. Моё самое нарядное платье напоминало грязную тряпку. Обереги и амулеты с меня сняли стражники князя. Волосы цвета спелой пшеницы, струившиеся вчера ниже пояса, сейчас были заплетены кое-как, и казались грязной паклей. Наверняка от меня воняло.
Но больше жажды, голода и отвращения к себе, меня мучали вопросы: добралась ли Лейла до стана? Смогла ли поднять тревогу? Почему за мной до сих пор не приехали?
Колдун протянул мне виноград,
— Ждёшь воинов-освободителей? Забудь. Я написал твоему отцу, что у вас с Князем всё было сговорено заранее. Ты сама сбежала, — он дернул уголком рта, — к любимому.
Я возмущенно посмотрела на него,
— Это неправда! Лейла подтвердит. Она видела, как меня похитили!
Колдун прищурился, цокнул языком,
— Милая, милая Лейла! — Но почему ты решила, что она вернулась домой? Её роль в этом спектакле была короткой, впрочем, как и её жизнь, — он притворно вздохнул,
— Всё закончилось для неё быстро. Впроче, если бы она не согласилась заманить тебя, то я бы нашёл другой способ.
Встретившись с ним взглядом, я четко, по слогам произнесла: — Я ни-ког-да не стану женой Князя!
Мужчина посмотрел на меня серьёзно, — Это твоё последнее слово? — и протянул мне кувшин:
— Попей! Не зачем себя так мучать. Жаль, что ты не передумала.
Я взяла кувшин, сглотнула пересохшим горлом и только начав пить, поняла, что он с жадностью следит за каждым моим глотком, не сводя взгляда с моих губ.
— Какая же я дура! — подумала вдруг, поняв, что вода начинает горчить, а Колдун, неотрывно глядя на меня делает пассы пальцами опущенной руки.
В ушах зазвенело. И падая, я почувствовала, как сильные руки подхватили меня. Колдун, развернувшись, сделал шаг к выходу.
