Катерина Федоровна вскочила опять и топнула ногой.
— Ничего не сказала!.. Вы сговорились меня обманывать…
— Тише!.. Не кричи!..
— Я бы никогда не пустила тебя, если б знала!.. Никогда!..
— Тише!.. Здесь есть чужой человек… Ему нужен покой…
— Что такое? — Она задохнулась и приложила руку к груди.
Он рассказал ей, в чем дело. Она дрожала всем телом, закрыв лицо руками.
— Катя, я твои убеждения знаю и насиловать их не хочу. Но я верю, что ты… христианка и что у тебя сердце есть… Я помню, с каким самоотвержением ты ходила за дочкой Капитона. Я тебя тогда за эту доброту твою так высоко поставил…
Она открыла искаженное лицо.
— Дочка Капитона?.. Нашел с кем сравнивать! Невинный ребенок и преступница… Как я могу отнестись к ней, когда для меня она если не преступница, то безумная девчонка?.. Я ей это скажу в лицо!
Он побледнел.
— Ты этого не сделаешь!
— Почему? Почему??! Кто запретит мне это?
— Я!! — Он ударил себя в грудь. — Помни: там, где я живу… эти люди не должны получать обид и унижений!.. Берегись, Катя!.. Я тебе не прощу этого никогда!
— Как? Ты грозишь?.. Это ты грозишь мне?.. Ты хочешь выбирать между ними и мной??
— Это ты ставишь так вопрос, но я… Молчи, Катя, молчи!.. Есть слова, которые не забываются…
Он схватил себя за голову. Она никогда не видала его в таком волнении. Но она тоже была вне себя.
— Да… есть такие слова, Андрей! И ты их сейчас сказал… Ну, так знай же: если ещё когда-нибудь ты пойдешь под пули, забыв… или презрев… что у тебя есть жена и ребенок… помни, Андрей: я разорву с тобой навсегда! Я не прощу такой низости… Я пойму, что ты разлюбил меня… И уйду!
Глубокая тишина настала в комнате. Слышалось только их прерывистое дыхание.
— Хорошо… Да будет так! — заговорил он первый, медленно и с трудом. — Если ты не допускаешь, что, любя тебя и сына, я могу пойти… на площадь, где мои единомышленники смело исповедуют свою веру… Если ты думаешь, что женщина, семья и любовь существуют в мире только для того, чтоб делать из нас трусов или ренегатов…
— Ты лжешь!.. Я этого не говорила…
— Пусть будет так!.. Я знаю теперь, чего мне держаться… И если… зная это, я все-таки пойду к ним, когда их избивают, а не буду сидеть здесь, цепляясь, как трус, за твою юбку (он скрипнул зубами. Ей вдруг сделалось страшно.)… думай, пожалуй, что я разлюбил тебя… Но помни и ты, что никакие узы, никакие связи не заставят меня поступиться моими убеждениями! Если я не пойду на следующую манифестацию, то не потому, что побоялся твоих угроз, а потому, что в данном случае мне надо стоять в стороне… Я кончил, — резко оборвал он, подошел к ночному столику, налил себе стакан воды и выпил её залпом.
Внутри все начало дрожать у неё мелкой дрожью. Она его не узнавала — этого беспечного, веселого Андрея… Странный излом его бровей, какой-то новый блеск его глаз и усмешка — всё было чуждо в этом лице! Чуждо и… жутко… Она села опять, чувствуя, что у неё дрожат ноги. Голова у неё тихо кружилась.
— Андрей! — слабо позвала она его. — Ты уходишь?
Он оглянулся у двери. Что-то дрогнуло в его лице.
Вдруг он порывисто перебежал комнату и схватил её в объятия.
— Катя! — сорвалось у него — не то вопль, не то рыданье.
Она была так потрясена, что заплакала… Но приласкать его теперь, видя его опять покорным и слабым, она не хотела. Она хотела победить в этой тайной борьбе между ними; победить угрозой, выдержкой, холодностью; получить над ним, словом, ту власть, какую — верилось ей — она имела над ним в первые дни их сближения. Неужели он ускользнул из её рук?.. Неужели он охладеет? Для неё это был вопрос целой жизни, всего будущего.
Он точно почувствовал этот холод между ними и, медленно разжав объятия, отстранился. «Я сейчас иду к матери и скоро вернусь. Я на тебя оставляю больную. Она заснет… и может бредить… назвать имена… Этот бред никто не должен слышать, кроме тебя!.. Я верю, что ты её не обидишь», — подчеркнул он.:
Она молчала, не поднимая глаз.
Когда он ушел, она медленно подошла к двери его спальни и остановилась с бьющимся сердцем. Нянька шмыгала мимо с прыгающими глазами и с таинственной миной…
«Если догадается? Проговорится? Донесет?.. Не она, так другой… дворник?..» У неё руки сразу стали холодными.
Она толкнула дверь и вошла.
На подушке, с лицом белым как полотно, лежала черная головка. Девушка спала. Повязка на лбу почти закрывала её профиль. Но в остром подбородке и полураскрытых тонких и упрямых губах было так много зловещёго, так много силы и индивидуальности, что Катерина Федоровна вздрогнула.
Она заперла дверь, беззвучно села в кресло у кровати и закрыла лицо руками.
* * *
В семь часов у подъезда Тобольцевых, в Таганке, дрогнул звонок. Лиза ахнула и бросилась в переднюю. Увидав Тобольцева, она дико крикнула и, обхватив руками его голову, истерически зарыдала.
— Лизанька… Лизанька… Бог с тобой!..
Он был потрясен до глубины сердца. «Она любит меня по-прежнему, — понял он. — Какое счастье!»
Да, ему нужно было это счастье сейчас! Нужно было больше, чем когда-либо!.. Обняв рыдавшую Лизу, он прошел в её будуар, не снимая пальто и калош; сел с нею на кушетку, как они сидели встарь, и покрыл её головку нежными поцелуями. Он молчал. Нервы его были разбиты. Слезы загорались в глазах… Отдохнуть!.. Забыться хоть на мгновенье в этой милой комнате, от ласки дорогой женщины!.. О, как благодарен был он судьбе за то, что в это мгновение она послала ему Лизу и её беззаветную любовь!
— Я жда… ла… Думала, сердце не выдержит… — слышал он её лепет. — Если б тебя убили… я умерла бы…
