— Пять суток шла… Сейчас m-lle Софи вернулась с почтамта… Грандиозная демонстрация… Всюду толпы с красными флагами… Mon cher!..[242] Мы точно в Париже…

Пока они сидели за столом, вдруг во всем доме вспыхнули открытые электрические лампы. Засецкая ахнула и захлопала в ладоши.

Раздался звонок. Приехали Конкины. Она была вся в красном, в черной огромной шляпе с страусовыми перьями…

— Chic et chien![243] — крикнул Тобольцев.

— Цвет свободы!.. Да… Душечка!.. Какие дни!.. — Опять пошли объятия… — Вообразите!.. Говорят, что из тюрьмы выпустили двадцать политических… И толпа идет к Бутыркам.

— Неужели? — Тобольцев вскочил и сорвал салфетку.

— Брать Бастилию? — засмеялся Мятлев.

— Oui… La Bastille! — услужливо перевел Конкин.

— А мы ехали мимо университета… Там грандиозный митинг.

— Куда вы, Андрей Кириллыч? Сейчас подают кофе…

— Простите… Мне надо быть ещё в, двух домах…

Он кинулся к Майской. Картина, которую он там увидел, навсегда врезалась ему в душу. В гостиной граммофон мастерски исполнял «Ноченьку». В глубоком кресле, в непривычной позе, полной покоя, полулежал Потапов и слушал, опершись головой на руку и задумчиво глядя перед собой. Майская сидела у его ног на мягком пуфе, положив подбородок на скрещённые пальцы и с немым обожанием смотрела в лицо Стёпушки. Тобольцев с минуту стоял на пороге, незамеченный… Какую сладкую паузу в бурной жизни Потапова заключало это мгновение!..

Майская оглянулась и ахнула. «Стёпушка!» — истерически крикнул Тобольцев, кидаясь к другу. Майская тихонько вышла из комнаты.

— Она не дожила до этой минуты, — разбитым звуком сорвалось у Потапова. Тобольцев увидал слезы в его глазах. Но Потапов тотчас отвернулся и стал рассказывать с деланным смехом: «А я кейфовал сейчас, Андрей!.. Музыки захотелось… Всегда любил русские песни… А вот столько лет не приходилось слышать!.. И чудно так!.. Некуда бежать… Сел в кресло… Точно в сказке… И устал я… тово… Сейчас только чувствую, как устал… Надломилось во мне что-то…»

Странно… От этих простых слов что-то упало и угасло в душе самого Тобольцева. Он молча глядел в исхудавшее лицо товарища, на его белые губы, на его потухшие глаза и вялые жесты… «Некуда бежать»… Разве это не так?.. Цель достигнута… Кончена трагическая, захватывающая всего человека неравная борьба… Кончена подпольная, опасная работа… Начинается новая жизнь… Да! Но всё то, чем жили ещё вчера и долгие годы в прошлом все эти люди, что зажигало их сердца, что заполняло их сознание, весь смысл их существования, короче говоря, — где он сейчас?.. Могут ли такие, как Степан, Бессонов, Николай Павлович, Шебуев, Николаев, пойти в парламент, довольствоваться мирной, легальной деятельностью? Нет, о нет!.. Есть натуры, созданные только для борьбы… Для них покой гибелен, как гибельна клетка орлу… Они могут сойти со сцены, да! Но примириться и приспособиться — они бессильны!.. И в душе Тобольцева вдрут всплыло совершенно определенно: «Какая скучная начнется теперь жизнь!..»

Вошли Зейдеманы… Они сейчас встретили Наташу с Феклой Андреевной… Обе помчались к Бутыркам нагонять демонстрантов… Сияют… А Таня с Бессоновой впереди, в толпе.

— Мы их видели на Долгоруковской… Несут знамя…

— А знаете, кого мы встретили?.. Федора Назарыча… Его утром выпустили… Помчался на митинг, в университет.

Они сели завтракать, а Тобольцев взял извозчика и велел гнать к Бутыркам… У Подвесков он нагнал демонстрантов и вмешался в толпу, сияющий и опьяненный.

У Майской все ещё сидели за чаем, когда вдруг услыхали тревожный, быстрый топот с черного хода. Все невольно вскочили, охваченные жутким предчувствием. На пороге показался задыхающийся, бледный Бессонов, в расстегнутом пальто. Шапка его съехала на затылок. Черты исказились от ужаса.

— Николай Павлович… убит…[244]

Женщины ахнули. Крик сорвался с уст Потапова. Он стоял, подавшись вперед, держась за стол, белый и страшный, как будто сама смерть вошла в эту дверь и коснулась его рукой.

XI

Был холодный, угрюмый осенний день[245], когда Тобольцев с Анной Порфирьевной в извозчичьей пролетке и Капитон с Фимочкой в другой, медленно лавируя среди растущей толпы, подъехали к Лубянской площади. У Владимирских ворот целой шеренгой расположились ломовики с пустыми полками. Все стояли на телегах, вытянув шеи, и через толпу глядели на Мясницкую. Тобольцева поразило огромное количество «серого» народа, среди которого терялись лица «господ». Не было уступа на стене, окна, фонаря, на котором не чернелись бы фигуры людей. Стояли даже на крышах домов… Полиция отсутствовала и, тем не менее, поразительный порядок и сдержанность царили в этой наэлектризованной ожиданием толпе. Тишина нарушалась только громким фырканьем и сердитым ржаньем ломовых лошадей. «Да ну, дьявол!.. Чего кусаешься?.. Ну тебя!.. Стой!.. Че-ерт…» — раздавались подавленные восклицания. Два подростка-гимназиста и барышня в белой шапочке умоляли огромного, мрачного, бородатого ломовика: «Позвольте нам на полок влезть… Нам ничего не видно».

— Ещё проломите… Чего там? И так хороши…

— Ну пожалуйста… Мы легонькие, — чуть не плача, просили они.

— А тебе жаль полка? Обормот! — прикрикнул другой ломовик, молодой, ещё безусый парень.

— Чаво?

— Обормот, говорю… Доски жалеет. Ишь сам взгромоздился, как верста коломенская!

— А ты не мешайся… Пес желторотый!..

— Не мешайся! — передразнил молодой.

— Тише вы!.. — прикрикнула на них кучка приказчиков. — Забыли, где?.. Не кабак тут, чтоб ругаться!

Молодой ломовик усмехнулся: «Эй, господа!.. Полезайте ко мне! Барышня, лезь и ты!.. Давай руку!.. Всем места хватит…»

С радостным хохотом молодежь взобралась на полок.

«Идут… идут…» — пронеслось вдруг по площади. Толпа дрогнула, колыхнулась вперед и замерла опять. Извозчик, который привез Тобольцева, вскочил на ноги и, стоя на козлах, вытянув шею, весь подался вперед. Это был добродушный, русый и курносый мужик, с большой бородой и веселыми голубыми глазами. С экспансивностью сангвиника он обернулся к господам:

— Народу-то что!.. Валом валит… Гляньте-ка, барин… Да вы встаньте, барыня… Обопритесь на меня! Вот так… не бойтесь!.. Лошадь смирная… Она тоже понимает…

Тобольцев стал на ноги и обнял плечи матери. Капитон с Фимочкой тоже поднялись. Рядом извозчики торговались с публикой, желавшей занять пустые пролетки и «ломили» цену. Шел оживленный спор. Но любопытство преодолевало… Пустые пролетки брались с бою. «Идут… идут…» — пронеслось, как вихрь, опять… Донеслось пение.

Сердце Тобольцева застучало… Вдали колыхалось, приближаясь, целое море людей, живое черное море… На сером фоне неба ярко алели знамена… Медленно свертываясь и развертываясь, плыли они высоко над потоком людей, а черные и белые надписи их то пропадали, то всплывали вновь, как загадочные начертания таинственной руки.

— Глянь-ка, Митрий!.. Буквы… — Ишь ты!.. И то… Напечатано… Тише вы!.. Не толкайтесь!.. — Читайка… — Сво…сво…бо…да… — Ишь ты!.. — Не видать ничего… — Тише, куда прете?.. — Сло…ва… слободы, значит… — Таак… — А-ах!.. Хорошо-то как! — от сердца сорвалось у молодого ломовика. — Чего ржешь? — оборвал его мрачный сосед. — Тебе чего?.. Слободы захотел!.. — А тебе чего?.. Обормот!.. — У-у-у!.. — Тише вы… ради Бога! — Читайте, Петя!.. — Общее… общее… Ах, досада!.. — Жен… жен…ское. — Арина… Эге, брат!.. И о тебе тут вспомнили… — Многие засмеялись… — Тише!.. Тише, господа!.. Как не стыдно? — Тихий гул шел по площади… — Умственные люди! — говорил пожилой купец в чуйке, в высоких сапогах. А молодой разносчик, пораженный зрелищем, твердил: — Вот я тебе скажу, брат! Вот это так ве-щество!

Вдруг показался гроб. Невольно обнажились головы. Толпа точно вздохнула и замерла опять. Извозчик Тобольцева обеими руками снял шапку и всё время держал ее, прижав к груди.

А толпа все шла…

Пение приближалось, знамена веяли… Впереди колыхалось красивое малиновое знамя, вышитое золотом.

— Маменька! — позвал Капитон. — Глядите-ка, кто впереди идет, перед гробом!..

Огромная фигура Потапова с торжественным и грустным лицом выделялась у самого древка малинового знамени среди небольшой группы лиц, шедших впереди. Сердце Тобольцева забилось, и он крепче сжал плечи Анны Порфирьевны…

— Никак красный гроб? — крикнула Фимочка. — Что за гадость такая!..

— Венков-то! Венков! — слышалось кругом. — И цветы все красные… — Точно кровь… — Зачем это?

Гроб белый должен быть… — А почему причта нет? — Потому, жида хоронят… — Нешто он не православный? — Жи-да?[246] — разочарованно спрашивали кругом. Многие надели опять шапки. В том числе и мрачный ломовик. Капитон поглядел на него и тоже покрыл голову.

А толпа все шла…

— Барин, а барин! — восторженно говорил извозчик, оборачиваясь взволнованным лицом к Тобольцеву. — Это что же такое будет?.. Народу-то? Сила!.. Сорок лет на свете живу, таких похорон не видал… Кого же это хоронят-то?

— Одно слово — вещество! — растерянно твердил парень.

Тобольцев даже не слышал. Он следил за фигурой Потапова, который шел со склоненной головой под малиновым знаменем. Только раз в жизни видел Тобольцев человека, которого хоронили сейчас, но он знал, какими тесными узами общей цели и работы был с ним связан Стёпушка…