Лиза слушала, покорная с виду, счастливая мгновенной тишиной, которая сменила в её замученной душе недавний ураган колебаний и сомнений.
Вечером Лиза уехала. Её на вокзал провожала свекровь. Анне Порфирьевне было очень приятно, что сын не будет один в такую трудную минуту. Лиза как бы несла ему ласку и привет матери. Но Лиза обманула свекровь, сказав, будто отправила Тобольцеву телеграмму. Адрес его она знала от Кати. Ей надо было нагрянуть, как снег на голову, и накрыть его с одной из любовниц. «Тысяча три… Тысяча три…» — вспоминала она песенку Лопорелло из «Дон-Жуана»[217] и скрипела зубами от боли. Смеяться над этой песней, как года два назад, она уже не могла.
Она приехала прямо на Крещатик, в «Гранд-Отель». Вещи оставила внизу и поднялась по лестнице.
— У него есть кто-нибудь? — спросила она коридорного.
— Не могу знать… Они дома-с…
Лиза громко постучалась.
— Кто там? Войдите! — раздался знакомый, дорогой и такой нетерпеливый голос.
Она вошла. С порога она видела, что Тобольцев в одной жилетке наскоро накидывает пиджак у стола. Он влез в рукава и оглянулся:
— Лиза!..
Точно кто толкнул их друг к другу. Они крепко обнялись.
— Лиза!.. Какое счастье!.. Во сне я, что ли?
Она дико, тревожно озиралась… Комната в два окна с шаблонной обстановкой; за перегородкой кровать. У стола свечи… Он работал… А вон там остывший самовар и недопитый стакан чая… Она чуть не закричала, чуть не задохнулась от счастья. И ей вдруг стало невыносимо стыдно за свои подозрения и страшно, если он в них проникнет… И как дико показалось ей, что она тут, рядом с ним!.. «А Стёпушка?.. Он будет презирать меня?..» Но все эти мысли таяли под его поцелуями. Он снял с неё шляпу и перчатки, велел подать самовар.
— Слушать тебя приехала… — Она виновато улыбнулась.
— Ага!.. — Он усмехнулся. — А я набрасывал свою речь…
— Ах, прости!.. Я тебе помешала?
— О нет!.. Ты вдохновила меня… Теперь я чувствую, что буду говорить хорошо… Хочешь, мы сделаем репетицию?
Он смеялся, ерошил волосы, бегал по комнате, весь полный только своими мыслями… Она это чувствовала… Потом он стал «в позу» и начал говорить… И вдруг вспомнил:
— А где ты остановилась, Лиза? Где твои вещи?..
Он устроил её в том же коридоре, наискосок.
— Отдохни, умойся, переоденься!.. Я через час кончу работу и приду…
Она лежала на кушетке, затихшая, разбитая, без мыслей и чувств. Страшная усталость сменила напряжение этих трех суток. Исчезло даже изумление перед вопросом, зачем она тут. Хотелось закрыть глаза и плыть по течению.
Она сама не заметила, как заснула.
Долго ли длился этот счастливый покой?.. ещё не приходя в себя, она почувствовала, что кто-то лег рядом и чья-то рука коснулась её груди. «Стёпушка…» — подумала она и улыбнулась…
Вдруг она открыла глаза. В стемневшей комнате, озаренной только светом с улицы, она узнала Тобольцева и отшатнулась, вся захолодев… Он уже сидел подле и целовал её плечи.
— Лиза!.. Лиза… — слышала она его глухой шепот…
«Что я наделала, Боже мой!.. Я пропала…»
— Андрюша… встань!.. Не надо… Пусти меня! Что ты делаешь? О Боже мой! Я не хочу… Не хочу…
— Отдайся мне, Лиза!..
— Нет!.. Нет!.. Нет!.. Ради Бога, оставь…
— Лиза!.. Ты сама шла мне навстречу, как слепая… Тебя толкала страсть… Не противься ей! Это судьба… Это правда… Это жизнь… Забудь всю ложь, которая нас разделяет! Я всегда знал, что эта минута придет… Лиза… Я ждал её терпеливо, не насилуя твоей души… Но ты сама пришла ко мне…
— Неправда!.. Не то… Ты меня не понял!..
— Все понял!.. Все!.. И как ты озиралась, и как ты искала следов другой женщины в моей комнате… Как ты вздохнула, не найдя их…
— Боже мой! Боже мой!.. — Она зарыдала от унижения.
Настала тишина. Он видел только её затылок и черную змею волос, вившуюся по подушке. Глухие рыдания потрясали её тело.
Тогда он снова лег рядом и, нежно гладя её волосы, постарался усыпить её недоверие. Слушая самого себя, он тихонько улыбался. В первый раз в жизни ему приходилось в таких странных условиях чувствовать близость красивой, молодой и желанной женщины.
Они пролежали всю ночь в объятиях друг друга. И всякий раз, когда Тобольцев, изнемогая от желания, просил Лизу отдаться и осыпал её пламенными ласками, она, как девушка, дрожа от ужаса и стыда, отталкивала его и плакала, заламывая руки… И всякий раз Тобольцев чувствовал, что в дикой, но сложной душе этой женщины страсть слабее страха сойтись с ним, совершить грех перед Катей и Потаповым.
— Моя бедная, моя жалкая Лиза, — говорил он, Целуя её мокрое от слез лицо. — Каким мраком окутана твоя слепая душа! — Но недалека минута рассвета… И ты её предчувствуешь… Да, да!.. И то, что ты дрожишь сейчас, и мечешься, и — плачешь, ломая руки, всё это только показывает, что твоя душа ощупью ищет дорогу в этом дремучем лесу предрассудков… И что эту дорогу она найдет… Лиза! Не бойся меня… Мне ничего не стоит разжать твои слабые ручки и взять тебя всю… И насладиться досыта в эту ночь твоим телом… Но я не дикарь… Я артист в любви, и мои запросы высоки… Меня не удовлетворит чувственность… Слушай Лиза, я обещаю тебе и себе бескрайнее блаженство… страшную бездну восторга, в которой потонут не только наши тела, но и наши души… Я знаю, что этой минуты тебе никто не дал… (Она вздрогнула, и он это почувствовал.) Я знаю, Лиза, что ты жизнью готова заплатить за одну минуту такого экстаза! И она наступит… Наступит, когда ты устанешь бороться с призраками и в твоей душе желание победит страх… И в этот дивный миг, Лиза, откроются слепые очи твоей души… И ты поймешь тогда, как жалки были твои страхи и колебания… Как ничтожны были сомнения твои перед этой единой, вечной правдой…
И с каждой новой попыткой овладеть её душой и телом Тобольцев чувствовал, как тает стыд Лизы. Обессиливающая, обволакивающая сознание и волю близость их в эту ночь, интимность жестов и слов, жуткая сладость ласки сделали в несколько часов возможным и близким то, что год назад казалось недостижимым, как бред… Минутами казалось, что они ходят по краю бездны, вот-вот готовые сорваться и полететь вниз головой… И Лиза к ужасу своему чувствовала, как манит, как тянет к себе бездна…
— Да, Лиза! всё это просто и легко, — говорил Тобольцев. — Надо только не думать, а отдаться движению души…
— А Катя? — без всякой логики, казалось, спрашивала она.
