Квартира приняла приличный вид. Пятном в ней выделялся только Чернов, по-прежнему демонстративно восседавший на тахте. С виноватой улыбкой подошел к нему Тобольцев.
— Ты меня извини, пожалуйста. Я жду гостей… У меня нынче ночевать нельзя…
— Женщину ждешь?! — нахально воскликнул Чернов. «Катьку?» — крикнуло в его душе, и он чуть не рассмеялся в лицо приятелю. Брови Тобольцева дрогнули.
— У меня ночевать нельзя, — уже сурово повторил он.
— Эт-то мило! Так где ж мне прикажешь ночевать? Этакое свинство! Выгонять человека на улицу… Эт-то называется др-ружбой!
— Пожалуйста, не сердись!.. Вот десять рублей! Устройся где-нибудь в гостинице…
Чернов сунул деньги в карман и пошел одеваться.
Уже в передней, через целых томительных полчаса, пока Тобольцев бегал, хватая себя за волосы и глядя на часы, — Чернов в пальто и цилиндре, помаргивая выпуклыми черными глазами, сказал фамильярным тоном:
— Послушай, Андрюшка!.. Разреши мне остаться хоть на кухне. Ей-Богу же, я вам не помешаю… Не всю же ночь, черт возьми… вы будете нежничать…
— Уйдешь ты или нет?! — бешено крикнул Тобольцев.
Ноги Чернова дрыгнули. Он не бежал, а скатился с лестницы.
— Скотина! — крикнул он внизу. Дверь была уже заперта.
Он пошел было по переулку, но передумал. Засецкая или Катька? Шансы равны… Если Засецкая… Черт возьми! Скверная это будет штука… А если «Ка-бани-ха»?..
Он рассмеялся жидким смехом и побрел, надев цилиндр набекрень, заглядывая, по привычке, в лицо всем женщинам.
Ждать ему пришлось недолго. В переулке проползли сани. В них сидела женщина, закутанная, но без вуальки. Даже издали, по сутулым плечам, Чернов признал Катерину Федоровну. «И даже лица не закрыла… Вот святая простота!..»
Одну секунду его подмывало желание подскочить и раскланяться. Но он вспомнил бешеное лицо Тобольцева. Это могло ему дорого стоить. Ведь всё это пахло не простой интрижкой, а настоящим увлечением…
Катерина Федоровна вышла из саней и пошла, низко опустив голову, вся как бы раздавленная незримой тяжестью, медленно, как лунатик. Она шла навстречу судьбе.
Чернова поразило что-то трагически-наивное и трогательное в жестах ее, в походке… Ей встретился кто-то, и этот «кто-то», посвистывая, внимательно поглядел в её открытое бледное лицо. Она подняла голову, даже не отвернулась.
«Только чистые сердцем могут так идти на свидание», — вдруг понял Чернов. И все лучшее, что спало в его душе, как бы открыло очи и шепнуло ему: «Отойди!»
Катерина Федоровна прочла номер дома у ворот и поднялась на крыльцо подъезда. Чернов невольно снял шляпу.
Парадная дверь проглотила, захлопнувшись, фигуру девушки.
Чернов провел рукою по редевшим кудрям, надел цилиндр и, засунув руки в карманы, задумчиво побрел Бог весть куда… «Это любовь», — думал он, и ему стало грустно. Вспомнилась Соня… Ему стало ещё грустнее. «Любовь всухую? Ни черта из этого не выйдет!..» Жениться?.. Он повел плечами, вспомнив недавнюю нищету… Да, наконец, для этого он слишком мало думал о Соне. Это куда ни шло… Но лишение свободы, обязанности? «Эх, кабы она была тут сейчас!» — без всякой логики почувствовал он жгуче и болезненно. Как хотелось счастия и непродажной ласки!
А Тобольцевым в последние десять минут овладело отчаяние. Что за безумие было вообразить, что она придет по первому зову? Вчера на репетиции она сидела, низко опустив голову, такая бледная… И потом уже не глядела на него, отворачивалась от его безумных, молящих глаз. И немые губы её дрожали… Она не ответила ни «да», ни «нет»… «Может быть, себя не понимала? — вдруг догадался Тобольцев. — Может быть, испугалась силы собственного желания?» Торжествующая радость забилась в его сердце… Он старался вспомнить, что говорил ей… Обещал ли что-нибудь?.. Нет! Нет!.. Даже ей он не хочет, не может пожертвовать свободой… Но когда он расстался с нею вчера, у её дома, стиснув в последний раз её захолодевшие руки и прошептав: «Катя, я вас жду»… А она, вся поникшая, безмолвная и бессильная, вошла в свою квартиру, — им овладела сумасшедшая радость и яркая уверенность… Теперь он стоял у двери, прислонясь плечом, и слушал все звуки на лестнице. «И почему я вообразил, что она придет? Не идиот ли я, в сущности?» Его била лихорадка.
Вот еле-еле зазвучали робкие шаги. Но он их услыхал. Ему почудилось даже, что он слышит её прерывистое дыхание за дверью. Она колеблется: звонить или уйти? Но это невозможно — уйти сейчас! Как невозможно сорвавшемуся камню не долететь до бездны…
Он распахнул дверь. Никогда не забудет он её взгляда.
— Катя! — глухо крикнул он и обхватив её руками, приник к её лицу. Оба они дрожали и молча, с спазмами в горле, с глазами, полными слез, страстно обнимались в передней, не имея сил сделать ни шагу.
— Мы одни? — скорее вздохнула, чем прошептала она.
— Конечно, — сорвалось у него разбитым от счастия звуком. — Раздевайся!.. Нет… пойдем сюда!.. Я тебя здесь раздену…
Он ввел её в кабинет. всё время он говорил шепотом. Он сам не заметил, как внезапно перешел на «ты». Но иначе быть не могло. В эти короткие мгновения в передней он почувствовал, что она близка и дорога ему, словно он знал её годы и ждал её давно.
Странная эволюция совершалась в его душе. ещё вчера и весь этот день, влюбленный до безумия впервые, со всей жестокостью проснувшейся ненасытной чувственности, он говорил себе: «Я буду идиот, если не воспользуюсь этим моментом. Нынче она как слепая… Завтра она отрезвится. И все пропало… Придется жениться, чтобы добиться своего. Поэтому к черту совестливость! Такое мгновение не повторится…»
Но когда он встретил её взгляд, этот непередаваемый взгляд мольбы и доверия; когда её черная головка легла на его грудь, покорная и беззащитная перед его страстью, — хищные инстинкты замерли, подавленные новым, совсем новым чувством, волной влившимся в его сердце, подступившим к горлу, наполнившим сладкими слезами глаза… Это был экстаз истинной любви. Все расчеты смолкли… Он поклялся себе, что она уйдет без слез и сожалений; что он проведет с нею незабвенную ночь; что завтра опять она придет и они будут сидеть, обнявшись, молча, счастливые одной своей близостью… И в эти минуты он был искренен.
— Милая, милая, — твердил он, не находя других слов. Он стал на колени перед нею. Она бессильно положила ему руки на плечи. И взоры их сливались и тонули друг в друге, обещая все без слов…
Потом… настали другие минуты. Они были неизбежны, как судьба. Они принесли другие взгляды, другие жесты, ласки… другие слова и чувства… Разбудили стихийные силы и непреоборимые желания, как молнии ослепившие их очи…
И, оба слепые и пьяные от страсти, оба безвольные и в то же время жестоко упрямые по дороге к цели, — они отдались друг другу… В каком-то блаженном забвении, без колебаний и расчетов, без клятв и заглядываний в будущее… Она сама кинулась ему на шею при первой его ласке… И если б он даже хотел, он не мог бы разнять и оторвать её руки, судорожно сцепившиеся вокруг его головы; не смог бы оттолкнуть от себя это безумное прильнувшее сильное тело, в каждой фибре которого трепетала жгучая жажда счастья. И если б крыша дома обрушилась в этот час над их головою, они не заметили бы своей гибели и не искали бы спасения… Есть минуты, в которые чувствуется бессознательно, но ярко, что вся дальнейшая жизнь— будет бледнее этих мгновений и что они не повторится…
Они очнулись…
Дохлгая зимняя ночь мелькнула незаметно. Но теперь наступило отрезвление, и душа Катерины Федоровны дрогнула. Она вскочила, дрожа от внутреннего холода. её лицо было серо. Зубы стучали, и она с трудом спросила, который час.
— Боже мой! — простонала она и стиснула прыгавшее губы.
Она не хотела ни жаловаться, ни упрекать, ни жалеть… О чем, Боже мой?! Разве не ясно было для неё с первого мгновения ещё вчера, что все будет именно так, как случилось? Что иначе и быть не могло? И разве за счастие такой ночи она не была готова на позор, если это нужно?.. Но… мужественная душа— её задрожала при мысли, что сейчас она, такая гордая и смелая всю жизнь, робко позвонит у своего подъезда и опустит глаза перед изумленным взглядом прислуги… И хорошо ещё, если не Сони!.. Неужели та не cпит? И ждет? «А мама?..» Она невольно застонала и спрятала лицо в руках.
Позор, презрение всего света, лишения, трагическая смерть даже… всё казалось легкой жертвой за счастие!! Но вот эти мелочи, все эти простые и неизбежные вещи…
Тобольцев, холодея внутренне, следил при потухающей лампе за её мимикой, за всеми этими движениями, полными немого отчаяния. Он как бы читал в её душе.
