Для Лизы это была памятная ночь. Дивные сказки странные истории узнала она… И глаза её горели Высоко подымалась грудь, и бледнела незаметно невыносимая тоска… Широкие горизонты надо было распахнуть перед этой израненной ревностью душой, чтоб вывести её из глухого тупика, куда толкнули её нелепое замужество и роковая страсть… Недюжинным красноречием надо было обладать, чтоб пробить броню оцепенения, каким горе одевает уставшее женское сердце. Никто не слыхал их в ту незабвенную ночь… Тайной осталось всё, завязавшееся между ними; все, зародившееся в их сердцах; все, наметившее их дальнейшие пути… Но Лиза почувствовала, как взмахнули крылья её бессмертной души и понесли её высоко… туда, где горят немеркнущие звезды подвига и любви.

Федосеюшка шмыгала бесшумно по лестнице и припадала то глазом, то ухом к замочной скважине. Она любовалась Потаповым. Приникнув к двери, слушала с блаженно вздрагивавшими нервами его внезапный, детский смех, случайно сорвавшееся мощным басом восклицание, звук его шагов… Раза два она вошла в комнату. «Анна Порфирьевна херес с погреба прислали…» В другой раз, чтоб подогреть самовар. Потапов тотчас же смолк и молчал всё время, пока она медлила у стола, собирая какую-то посуду. Во второй раз он круто оборвал разговор и в упор поглядел в загадочное лицо.

— Спасибо, милая!.. Ложитесь спать, — кротко сказала ей Лиза…

Она вздрогнула бы, если б увидала, как тихо смеется халдейка за дверью, качая гладко причесанной, волосок к волоску головой.

Федосеюшке не спалось. В третьем часу ночи она снова припала глазом к замочной скважине. Лиза подошла к письменному столу, где у неё всегда без счета лежали в японской шкатулочке деньги, и высыпала все, что было там, на стол. «Всего до ста», — вспомнила Федосеюшка… Только нынче, убирая вместо Стеши эти комнаты, она пересчитала деньги Лизы. Она скорей отрубила бы себе пальцы, чем присвоила хотя б один гривенник. Но заглядывать в чужие кошельки, как и читать чужие письма, доставляло ей всегда жгучее наслаждение.

— Берите, — сказала Лиза гостю. (Федосеюшка даже протерла глаза.) — Я очень жалею, что сейчас со мной нет больше… Но вы оставьте адрес, кому верите, и я завезу туда деньги… Ах, пожалуйста, не стесняйтесь! Я человек богатый, свободный и одинокий. Кому мне копить и беречь? А вы сами говорите, что на ваше дело каждый рубль важен…

— Каждый полтинник, — поправил её гость с мягкой улыбкой.

— Ну вот видите… Снимите с моей души стыд, что я так долго в стороне стояла… А когда умру, завещаю вам через Андрюшу на ваши дела весь капитал мой… Да, да! Я это решила…

— Ишь ты! Ишь ты! — шептала Федосеюшка.

— Как мы живем?.. Чем мы живем? Да, я многое слышала от Андрюши… Но то, что вы мне сказали об этих Златоустовских, это ужасно! Я уже на всё, на всё другими глазами теперь глядеть буду… И потом… Ах, если б вы знали, от чего вы спасли меня… вот этой просьбой помочь вам!.. Нет… теперь не скажу… Когда-нибудь потом, потом… Пусть только отболит немножко… — Она закрыла лицо руками.

Вдруг он подошел смело, как власть имеющий… Подошел вплотную к Лизе, отнял её руки от глаз и крепко поцеловал их, сперва одну руку, потом другую… Федосеюшка даже пошатнулась за дверью и прикусила губы.

Несколько мгновений в красивой комнате с золотистой атласной мебелью, в теплом свете шелкового палевого абажура, в комнате, пропитанной одуряющим запахом японских духов, царило таинственное, полное значения молчание. Двое людей безмолвно глядели в глаза друг другу. И в тишине и в тайне зарождалась между ними высокая, одухотворенная любовь…

Федосеюшка не могла видеть их преобразившихся лиц. Он стоял спиной к двери и закрывал собою фигуру и лицо Лизы. Но девушка слышала, как гость с торжественной какой-то интонацией спросил:

— Итак, Лизавета Филипповна? Союзники и друзья?

А она вибрирующим от страсти голосом крикнула:

— Да, да!.. Друзья до могилы!

С глухим восклицанием отпрянула Федосеюшка от двери.

А Лиза вздрогнула невольно и опустила ресницы под ярким взглядом синих глаз. Как пламенно обласкал он им все худенькое лицо Лизы!.. Тогда, глубоко взволнованная, она прошептала: «Это моя судьба, что вы пришли нынче…»

А он ответил грустно и нежно: «И моя тоже…»

Вот какие новые и сложные элементы вошли в жизнь Лизы с тех пор, как она видела Тобольцева в последний раз. Мудрено ли, что он остановился, пораженный? Он не нашел даже, что она «каменная»… Напротив: тихой, но упорной мыслью светились её глаза. И что-то необъяснимо трогательное было теперь во всем её облике, одухотворенном страданием.

Приехав в Таганку, как всегда, Тобольцев первым делом поднялся наверх к матери. И не успел он поцеловать её руку, как она нагнулась к его уху и прошептала:

— Он опять здесь… У меня ночевал…

— Неужели?! — радостно сорвалось у Тобольцева. — Уж уехал?

— Ничего не знаю… Лизу спроси. Федосеюшка сказывала, что до трех они просидели в тот раз. А встала я, его след уж простыл. Ушам своим не верю, Андрюша!.. На юге-то летом, в Ростове-на-Дону, что было?.. Ты это знал?

— Слыхал, маменька… Да…

— Прямо-таки война… В две недели словно пожаром все охватило… Рабочий народ-то каков!.. И, думается мне, он сам тоже там орудовал…

— Ах, какая досада, что мы опять не видались!

— Спешил… Спросил только, нельзя ли здесь, по старой памяти, кое-что схоронить? Ну, конечно, я позволила. Куда ж ему девать? Вот и ждем его с Лизой каждый вечер…

— Маменька, ради Бога! Нельзя ли как-нибудь устроить мое с ним свидание?.. Неужели он вас обо мне не спрашивал?

— Не успел, стало быть! Вот Лиза тебе скажет…

Тобольцев чувствовал себя уязвленным жестоко. Но он надеялся, что Стёпушка заявится к нему сам. «И на этот раз я им не пожертвую для свидания хотя б с десятью женщинами!..» — думал он взволнованно.

— Да, вот ещё что, Андрюша… Зовут его теперь Николай Федорыч Степанов… Вот как!

— Ага!

— То-то, не сбейся!.. И Лизе не проговорись… Его в доме никто не признал. А за Федосеюшку я не боюсь.

«Ох, уж эта ваша Федосеюшка!» — подумал он.

— Лиза, можешь ты мне уделить несколько минут? — смутценно спросил Тобольцев, пока в столовой накрывали к ужину.

Она заметно побледнела.

— Ах, пожалуйста! Мы пройдем ко мне?.. — Она пошла вперед. «Что случилось?.. Что?» — жадно думал Тобольцев, следя за шлейфом её черного платья.

В хорошо знакомой ему золотистой комнате, где он прошлый год пережил столько мучительных желаний, он сел на привычное место на кушетке и ждал, что Лиза по-старому подсядет к нему… «Нет… Как мог я думать, что она это сделает? Вон как далеко села!.. Она никогда там не сидела раньше… Совсем чужая…» — Вздох сорвался у него.

Странное существо человек!.. Как страстно желал он отделаться от этой ненужной ему любви! ещё вчера… ещё сегодня… А вот сейчас, когда лучше всяких писем и объяснений её чужое лицо и эта рассеянная улыбка говорят ему, что они далеки и что их жизни не пойдут рядом никогда, — его сердце сжимается от боли… В сущности, разве дружба с Лизой, эта странная близость их, не было ли это редко и ценно в нашем практичном, грубом, вырождающемся обществе? И какую тонкую красоту эти отношения вносили в его жизнь!.. Эта любовь болезненно яркая, как умирание, осенние цветы… «В стиле decadence, — определил он. — Ни Катя, ни Соня на такие чувства не способны…»

— Лиза, ты, конечно, знаешь, что я женюсь? — вдруг тихо заговорил он, не сводя глаз с её профиля.

— Знаю, — тихо ответила она. её тонкие брови приподнялись в какой-то неуловимой для него игре. А руки перебирали кольца на длинных пальцах. Черные ресницы еле заметно вздрагивали над неподвижными зрачками. — Вы давно познакомились? — высоким голосом вдруг спросила Лиза, прерывая наступившее молчание. — Расскажи, пожалуйста, кто она? У тебя есть её портрет?.. Вообще, все расскажи… Это так интересно!

Он молчал. Прошла ещё одна томительная минута. Он поднял голову. Она держала в руках японскую лакированную шкатулку, которую он подарил ей прошлый год. С загадочной улыбкой она глядела на эту вещь. Потом открыла её и коснулась какой-то бумажки…

Теперь Тобольцеву нужно было видеть её лицо!.. Он порывисто встал, зашел вперед и остановился у стола… О, какое трогательное личико! Сколько в нем нежности и печали…

Он быстро обогнул стол, опустился на колени перед Лизой и обнял её талию. Это вышло так неожиданно, что она вздрогнула и отшатнулась.

— Лизанька… не гони меня… Дай мне говорить так! Дай мне видеть твое личико! Боже мой… С чего начать, не знаю… Так— много пережито… Слушай, Лиза! Клянусь тебе, что в ту часть моей души, которая принадлежала тебе, не вошла другая женщина… Да! Да!.. Тебе я не изменял. Ты слышишь, Лиза? Не изменял… Я полюбил другую. Да! Я не аскет и не хочу лишать себя той ласки, которой ты не хотела мне дать. Но что общего имеет эта любовь с той, которую я питаю к тебе теперь? Там страсть, там чувственность и угар… Здесь поэзия, здесь нежнейшая песнь души… Лизанька!.. Не отталкивай меня и не ревнуй! У тебя нет соперницы. Зачем тебе страдать?

Он был глубоко искренен в эту минуту. Он обнял её одной рукой, а другой насильно повернул к себе её лицо и покрыл его все горячими поцелуями… Она перестала биться в его объятиях. И наконец закрыла глаза в какой-то неизмеримой усталости. Тень ресниц упала на её щеки. И Тобольцев любовался немой «музыкой» этого лица…

— Ты не хотел жениться, — расслышал он наконец легкий, как дуновение, шепот.

— Да, не хотел… Но видишь ли, Лиза, когда я расскажу тебе всё, ты поймешь, что я не мог поступить иначе… Когда ты увидишь Катю… Подожди! Останемся так… Когда ты увидишь эти честные глаза, эту доверчивую улыбку, ты поймешь, что иначе я не мог поступить… И знаешь, Лиза, я уверен теперь, что вы с ней полюбите друг друга…

Не открывая глаз, она покачала головой, лежавшей на его плече.