Под Лизой словно пружину дернули. Вмиг она села на кушетке.

— Пошел вон! — глухо, но твердо сказала она, и на бледном лице её загорелись глаза и дрогнули ноздри…

Николай опешил. Она встала, и он попятился невольно. Столько дикой ненависти увидел он в этом исказившемся лице!

— Вон! — повторила Лиза, делая к нему шаг. — И входить не смей ко мне никогда без спросу!.. А то… это видел?

Она опустила руку в карман, и перед глазами Николая что-то блеснуло, не то нож, не то револьвер. Со страху он даже не разобрал. Он кинулся к двери.

— Погоди ужо!.. Я тебя в желтый дом запрячу… Опеку на тебя наложу! — выкрикивал он из оранжереи. Лиза громко, отрывисто засмеялась. — Подлюга! — кинул он с жутким чувством и поспешно отворил дверь в столовую. Там он почувствовал себя в безопасности.

Вдруг послышались легкие шаги, и Лиза появилась на пороге. её веселое лицо ободрило Николая, хотя он заторопился пройти на террасу.

— Любовника завела? Шашни?

— А если и впрямь завела? — вдруг засмеялась она. — Сколько возьмешь за это отступного? Пять тысяч? Десять? Пятнадцать?

Он молчал с отвисшей нижней губой, моргая глазами…

— Пойди к своей Фанничке и спроси ее, сколько надо, коли сам не знаешь. — И Лиза скрылась, заперев за собой дверь.

У Николая было необычайно глупое лицо.

— Ах, стерва эта Фимка!!! — крикнул он и хлопнул себя по бедрам.

В прошлом году Фимочка встретила Николая с Фанничкой на богородском балу. Николай униженно молил её тогда не доводить этой «пустяковины» до сведения матери и Капитона, а главное, жены. «Продала, проклятая!..» Теперь Лиза была потеряна. А главное, ускользала надежда на её деньги. «Ну, погоди ужо… Погоди!» — бормотал он, показывая кулак запертой двери.

Когда Фимочка сообщила Лизе об «измене» супруга, её поразило хладнокровие, с которым та приняла эту новость.

— А хорошенькая? — спросила только Лиза и высоко подняла брови. А когда Фимочка не выдержала и с хохотом начала в лицах представлять, как растерялся Николай, как молил не «продать» его жене, — у Лизы в немой усмешке задрожало все лицо. Тогда у Фимочки явились подозрения, о которых она, однако, деликатно молчала. Да и не привыкла она чем-либо делиться с Капитоном. В сущности, они, как и Николай с Лизой, никогда не разговаривали. «А ребят прижили, да ещё троих!..» — вдруг поняла тогда Фимочка с безграничным изумлением перед тем, что «полезло ей в голову»…

VIII

В субботу Лиза взяла из банка семь тысяч. И пять из них она привезла с собой в квартиру Майской.

Пока Лиза ехала из Таганки, в квартире Майской шло районное заседание.

Майская, красивая и дивно сложенная женщина, никогда не знавшая корсетов, носила исключительно грациозные платья empire и reforme[170], тогда только что входившие в моду. Прозрачная ткань-вуаль мягкими складками драпировала её высокую фигуру. Под этим верхним платьем блестел шелковый чехол цвета абрикоса. И в первую минуту казалось, что Майская — голая. Это было красиво и пикантно. Причесана она была также необыкновенно. Волосы были разделены пробором на два гладких бандо. Но ушей, маленьких и розовых, прическа не закрывала. Вокруг головы лежали толстые косы венком, как их носили в 70-х годах. Всякое другое лицо казалось бы старообразным от такой прически, но она шла удивительно к круглому и румяному, как персик, личику с наивными огромными глазами. В типе лица не было ничего еврейского. Майская скорее походила на хохлушку. Говорила она также без акцента, низким грудным голосом.

В красивой гостиной, запертой со всех сторон, за самоваром сидели: Фекла Андреевна и Наташа, высокая брюнетка, с растрепанными черными кудрями и тревожным взглядом серых глаз, полных огня. Подле Наташи — сестра Майской, Софья Львовна, а рядом — её жених. Насколько красива была Марья Львовна, настолько сестра её была антипатична. Горбоносая, с острым подбородком и запавшими губами, она к тридцати годам обещала быть типичной «ведьмой». Лицо у неё было длинное, нежное и бледное. Хороши были только смело раскинутые черные брови, серые, как сталь, сверкавшие глаза и тень расниц, падавшая на щеки. Что-то жуткое, что-то непреклонное было в её взгляде и в линиях рта. Жених, техник Зейдеман, был тоже еврей, красавец-брюнет, румяный, с темной бородкой, с ласковыми смеющимися глазами. И портили его только толстые чувственные губы. Перед этими яркими лицами Бессонова казалась совершенно незначительной. Маленькая, хрупкая, белокурая, молчаливая и скромно одетая.

«Супруги Кувшиновы», как шутливо называли их, повенчались недавно и в тюрьме, что вызвало сенсацию. Катя Кувшинова, с высших курсов, попалась из-за жениха своего, студента-медика. Он просидел семь месяцев в одиночном заключении, был выпущен за недостатком улик, но в университет его уже не приняли. Год он учился за границей. Они обвенчались, чтоб иметь «на будущее время» свидание в тюрьме и чтобы ссылка, вообще, не разлучила их. Юные, счастливые, они, с их открытыми лицами, на всех, с кем сталкивались, производили бодрящее впечатление… Пропагандисты они были прекрасные. Он — к тому же очень начитанный человек. Она же, с своей юностью и мягкостью, имела большой успех среди рабочих, особенно среди женщин.

Заседание подходило к концу.

Потапов, обращаясь к Бессоновой, мягко и с заметным оттенком почтительности, спросил:

— Товарищ, что можете вы нам сообщить о вашей работе на заводе? (Он назвал одну из крупнейших фирм.)

Бессонова отделилась от спинки стула, и два пятна загорелись на скулах её нежного, как у девочки, лица. Заговорила она ровно и отчетливо, каким-то детски звонким голоском. По её мнению, почва на фабрике подготовлена. Пропаганда велась без перерыва. Восемьдесят человек — вполне сознательных, готовых примкнуть к движению. Весь курс прочтен. Большая нужда в литературе.

— Неужели восемьдесят? — усомнилась Софья Львовна.

— Восемьдесят два человека…

— Да знаете ли? Для такого чертова болота, как этот завод, это удивительно! — подхватил Зейдеман. — Я пробовал год назад там агитировать. Провалился. Насилу ноги унес… Помилуйте! У большинства там земля, домики. Дочки в гимназии учатся, жены в шляпах ходят. Буржуи!.. Им есть что терять, и нам трудновато рассчитывать на их поддержку.

— Видите ли, в чем дело, — перебила его Бессонова. — Война, разоряя другие заводы и выбрасывая на улицу сотни рабочих, здесь, напротив, усилила производство. Для беспрепятственного выполнения заказов администрации пришлось пригласить безработных с брянских и с сормовских заводов…

— Тэ… тэ… тэ… — пропел Потапов, покраснел от удовольствия и задергал бородку.

— Ваши, — кинула Майская Потапову с яркой улыбкой. Тот с комической важностью, дурачась, кивнул головой.

— Это был горючий материал, зажечь который ничего не стоило. Я только этим и объясняю свой успех…

— Вот она всегда так! Всегда она в стороне, а все делается само собой, — шепнула Наташе Фекла Андреевна.

В это время раздался звонок. Хозяйка прошла в переднюю.

— Фекла Андреевна здесь? — растерянно спросила Лиза.

— Вы — Лизавета Филипповна? — певуче протянула Майская. — Пожалуйте, пожалуйте!.. Мы вас давно поджидаем…

Выглянувшая Фекла Андреевна радостно пожала руку гостьи.

— Возьмите, — сконфуженно прошептала Лиза, передавая ей толстый пакет.

Майская знакомила Лизу с гостями, и она чувствовала, с каким любопытством глядят на нее.

— Свои, Николай Федорович!.. Идите! — крикнула хозяйка.

Лиза чуть не упала, когда поднялась портьера и из соседней комнаты вышел Потапов. Она надеялась видеть его у себя вечером. Но здесь, сейчас, при всех?!!

Смущение Потапова было тоже так велико, что всё это заметили. И тотчас десятки глаз с новым выражением устремились на Лизу. Они подали друг другу руки, но как во сне, и даже не подняли ресниц. Странная тишина, томительная пауза, как бы удивление перед неожиданно обнаруженной тайной вдруг сменили оживленный говор. Понадобилась вся находчивость Майской, чтоб вернуть прежнее настроение.

— Мы сейчас кончим, Лизавета Филипповна, — мягко сказал Потапов, — будьте добры переждать… Ну, хоть вот тут, рядом… Вы позволите, Марья Львовна? Одну минуту, Лизавета Филипповна… Мы, кажется, кончили, господа? Или нет?

— Да, — раздался звонкий голосок Бессоновой, — я сделаю одно только заявление… И тогда можно кончить…

Майская приподняла портьеру, и обе они с Лизой очутились в её спальне. От гостиной отделял только тяжелый штофный занавес. Но каждое сказанное слово отчетливо долетало туда. Бессонова говорила:

— Ввиду того, что есть уже тревожные признаки… что меня подозревают в пропаганде на заводе, я просила бы присутствующего здесь члена комитета поручить мне работу в другом месте… И возможно скорее… пока я ещё на свободе…

— Где же? — быстро спросил Потапов.

— Я хотела бы перейти в военную организацию… Тем более что прошлый год, живя на даче, я уже агитировала в этой среде… Без полномочий, на собственный страх и риск… Но комитету это известно.

В гостиной настала тишина. Лицо Потапова было задумчиво.

— Браво! — горячим шепотом сорвалось у Майской. — Вы слышали?.. Вы понимаете, на что она идет? Теперь, во время войны? — экспансивно спросила она, склоняясь над Лизой.