Часы забили. Она поднялась.
— Стало быть… мне пора уходить?
Он поцеловал её руку.
— Катя, надеюсь, ты простила мне?.. Я не мог предотвратить или изменить тут что-нибудь. Письмо пришло всего час назад… С этим человеком я не виделся сто лет!.. И Бог знает, встретимся ли мы ещё? За ним следят, его каждую минуту могут арестовать… Я не простил бы себе, если б проманкировал таким свиданием!.. Перед нами с тобой целая жизнь!.. А в моих отношениях с ним нет будущего. Есть только данный момент…
Если он думал, что тронет сердце этой женщины, он сделал крупный промах.
— Арестовать?! Так, значит, его могут взять здесь?.. И тебя с ним заодно?.. Боже мой! Как же мне не возненавидеть этого человека! Ведь если ты пропадешь из-за него, и моя жизнь пропала…
Тобольцев вздрогнул и молча обнял ее. Он говорил ей слова ободрения, но она дрожала, пока он одевал её и вел до извозчика. Она страдала молча. И для подавленного Тобольцева это было мучительнее гневных слез и упреков.
На прощание она ему сказала:
— Завтра заезжай утром в институт и передай швейцару, что ты мне кланяешься… Я только тогда поверю, что ты уцелел.
— Ах! — крикнул он, падая на тахту в опустевшем кабинете… И тотчас позвонил нянюшке и отдал приказ никого не принимать, когда явится Степан.
Не успели сани, в которых-она ехала, свернуть из пустынного переулка на улицу, как она увидела крупную фигуру в темных очках, в смушковой шапке. Человек этот перешел тротуар, оглянулся, посмотрел на сани и на седока… Ничего не было в его движениях и поступках странного… Но сердце её заколотилось… Она так резко повернулась, чтоб поглядеть ему вслед, что и он не мог этого не заметить… Он замедлил шаг, стараясь запомнить её лицо. На секунду их глаза встретились… Потом сани исчезли за углом…
V
И вот наконец наступил вечер, когда Потапов и Тобольцев сидели со стаканами чая в кабинете, с глазу на глаз в пустой квартире.
Тобольцев был необычайно взволнован. Потапов тоже рад был встрече. Но беседа их не вязалась, шла неровными скачками, перемежалась долгими паузами…
И казалось, что каждый из них за словами прячет какую-то неуловимую для собеседника сущность… то самое главное и важное, чем полны их души… Нервничавшему Тобольцеву казалось даже, что Потапов напускает на себя веселость, как он сам напускал на себя развязность. Ему казалось, что старый друг исподтишка приглядывается к нему, словно к чужому. Бывали минуты, когда чувствовалось с особенной болезненной яркостью, что жизнь бросила между ними какие-то камни, через которые им друг к другу не дотянуться… Тобольцев не выдержал наконец.
— Стёпушка, неужели это верно? — крикнул он с болью. — Или это мнительность во мне говорит? У меня сейчас такое чувство, что между нами вдруг залилась какая-то река, бурливая и сердитая… Мы с тобой на разных берегах стоим, перекликаемся… А ветер слова наши относит. И друг друга мы видим, да не слышим…
Потапов покачал головой и рассмеялся своим детским смехом, от которого Тобольцеву сразу стало легче на душе.
— Чудак-человек! Ей-Богу, чудак… И как красно говорит!.. Словно пишет… А подумал ли ты, сколько лет мы не видались! Никак, четыре года? А в году триста шестьдесят пять дней… Так ли, друг? Небось дни-то все разноликие были? Не братья родные… Сколько встреч, сколько событий!.. Чужие, говоришь ты? (Он призадумался на мгновение, прихлебывая чай.) Нет!.. Я о тебе никогда не забывал! Особенно когда в ссылке очутился. Ляжешь, бывало, спать с одной мыслью: «Хорошо бы Андрюшку хоть во сне увидать одним глазком!..» Д-да… видишь ли, моя жизнь по-старому красотой небогата… Немудрено, что цепко держишься за старые иллюзии.
— Иллюзии? — Голос Тобольцева дрогнул. — Почему же это «иллюзии», Стёпушка?
— Эх, милый друг! Ну чего нам с тобой в прятки играть?» Вот ты жениться надумал…
— Кто тебе сказал?
— Раутенделейн, — спокойно бросил Потапов.
Тобольцев разом перестал ходить, и краска залила его щеки… Потапов поднял голову, поглядел на приятеля. И вдруг сам ярко покраснел.
— Я что сказал-то? — растерянно спросил он, ставя стакан на стол. — Мне это Лизавета Филипповна говорила…
— Ага! — Тобольцев опять возбужденно зашагал по комнате. — А знаешь, Стёпушка, ведь ты её удивительно метко назвал, эту Лизу… В ней есть что-то сказочное…
— У неё лицо трагическое, — заметил Потапов, потупившись, и глубокая нежность смягчила его черты. — Не знаешь ли ты, почему она несчастна?
Тобольцев молчал, закусив губы. Его поразил горячий, жадный взгляд синих глаз. В них была какая-то тоскливая страстность.
— А она тебе ничего не говорила? — медленно, в свою очередь спросил Тобольцев.
Синие глаза вдруг потускнели, и все лицо стало угрюмым.
— Ну, коли так… И не говори!.. Это её дело… А я, пожалуй, и сам догадаюсь на досуге-то…
Он встал с тахты, огромный, сильный, как медведь, и потянулся всем телом. Потом подошел к письменному столу и лицом к лицу очутился с загадочной зеленой головкой Лилеи. Тобольцев видел, что Потапов вздрогнул, как женщина, и замер у стола, уронив на него большие, белые руки.
— Она не любит мужа и не живет с ним, — сам не зная зачем и к чему, сказал Тобольцев.
Потапов молчал. Он все так же неподвижно глядел на зеленую странно знакомую головку. Приподняв острый подбородок, полузакрыв запавшие глаза, мертвая девушка жутко щурилась на него из-под абажура лампы.
— Она очень одинока, и я был её единственным другом… Но теперь, надеюсь, её жизнь расцветится небывалыми красками. Она только что познакомилась с моей будущей женой… И они полюбят друг друга, знаю… А главное… она встретила тебя!
Потапов вдруг взял в руки статуэтку.
— Андрей, подари мне эту штучку, — сказал он глухо, стараясь говорить развязно, но в голосе его задрожала страсть.
«Какое дитя! Трогательное дитя…» — подумал Тобольцев.
— Не могу, Стёпушка… Мне очень жаль отказать тебе, но не могу!
Потапов только тут обернулся к нему лицом.
— Почему? Разве она тебе так нравится?
— Видишь ли… Мне её подарила Лиза… И её непременным условием было, чтобы она стояла тут, на столе…
