Это было одно мгновение.

И вдруг точно дуновение пронеслось в белом зале. Пламя свечей испуганно шарахнулось, и трепетные тени заволновались по стенам. Казалось, ночь тяжело вздохнула за окном. Казалось, сама Судьба вошла в эти двери, и черные крылья взмахнули внезапно над головами людей…

Ужасом повеяло вдруг от звуков рояля, от бледного лица декламатора… от его голоса…

— А! Опять вы тут, кошмары моих ночей?.. Опять вы киваете мне из кровавого тумана? Прочь! Сдаваться позорно… Зову тебя на бой, моя судьба! Последний, смертный бой… Я не хочу паденья! Не хочу безумия и бреда… И кровью преступленья не обагрю моей руки!..

Бурная, клокочущая гамма забушевала внезапно. Очаянная борьба рыдала и билась в этих хаотических аккордах! Визг ярости, вопль протеста, мольба о помощи, исступленные проклятия чередовались в звуках…

— О, эти цепкие руки безумия! Они тянут в бездну… Пустите!.. Выше подняться! Выше!.. Туда, на вершины, где горит солнце разума… О, подымите меня!.. Взмахните ещё раз крылья моей бессмертной души!..

Ниспадающая гамма хаотических звуков с внезапной и страшной силой ринулась вниз, как лавина… Казалось, демон засмеялся в бездне. Казалось, черная рука безумия настигла на вершине свою жертву и свергла её в пропасть. Все рухнуло… Все померкло…

— За что?!!

Все вздрогнули от этого вопля безнадежности.

Раз! — грохнул в ответ тяжкий аккорд, как голос бесстрастной судьбы… Два… три!..

— За что??

Казалось, это из глухой, далекой бездны долетела последняя жалоба гибнущего сознания…

— За что?..

Дрожащий, еше слышный, как бы придушенный стон прозвучал среди тишины и угас…

Был ли это человеческий голос? Был ли это звук рояля? Этот последний стон„. Никто не понял, но все сердца сжались от ужаса… И долго ещё, долго, казалось, в белом зале стояла мертвая тишина.

— Ух! — сорвалось у Катерины Федоровны со вздохом облегчения. — Это какое-то колдовство!.. — Она встала и захлопнула крышку.

Разом все вскочили, потрясенные, восторженные, и кинулись к ней и к Тобольцеву.

— Вы довольны, маменька? — улыбаясь, спрашивал он, весь ещё бледный, отирая со лба выступивший пот.

— Это, действительно, колдовство! — восторгалась Засецкая. — Вы оба удивительные артисты!.. Это что-то… до того оригинальное!..

— Неслыханное! — щебетала Конкина, вздергивая худенькие плечики до ушей.

— Inoui![197] — поспешил перевести её муж, вскидывая монокль.

— Капитон, боюсь… Спать не буду! — крикнула Фимочка.

Катерина Федоровна засмеялась.

— Я на твое лицо посмотрела, Андрей, думала, все забуду сейчас…

Звук падающего тела, как удар молота, внезапно разорвал нить этих веселых звуков. Дамы ахнули.

— Лиза! — дико закричала Анна Порфирьевна, поднимаясь вся белая с кресла. Тобольцев кинулся к окну.

Лиза на полу лежала без сознания.

VIII

«Милая Таня, — писала Лиза на другой день. — Мне необходимо видеть Николая Федоровича. От этого зависит, бить может, моя жизнь. Я ничего не прибавлю больше, но я верю, что ваше золотое сердце подскажет вам, что терять нельзя ни одной минуты. Я не знаю, когда он вернется. Прошу вас, сбегайте к Фекле Андреевне, к Майской, к Наташе, Зейдеману, Бессоновой… Скорее всех, к Наташе и Бессоновой. Они обе всегда его видят. И эту записку, которую я прилагаю сюда, пусть Наташа ему передаст! Попросите Наташу послать мне телеграмму, когда он приедет. Я верну вам деньги при свидании. Милая Таня, окажите мне эту услугу, и до. смерти я буду у Вас в долгу!..

Л. Тобольцева»

В прилагаемой записке стояло: «Молю о свидании. Больна от горя. Буду ждать тебя все дни и ночи, когда вернешься в Москву. Твоя Лиза, твоя навсегда и неизменно».

Телеграмма пришла через два дня.

«ВЕРНУЛСЯ, ВАШЕ ПИСЬМО ПЕРЕДАНО. НАТАША».

Лиза получила её за завтраком. Руки её так дрожали, когда она распечатывала ее, что все были удивлены. Когда же она раскрыла телеграмму, губы её стали белые и, казалось, что она упадет, как в тот вечер… Но тот час же краска залила её щеки, и она улыбнулась в первый раз за эти ужасные пять суток. Она насилу досидела до конца завтрака.

— Что же это ты не ешь? — враждебно спросила Катерина Федоровна, оскорбленная этой тайной.

— Не хочется… Я сейчас еду в Москву.

— По делам? — лукаво пропела Фимочка, а глаза её так и прыгали. «Влюблена!.. Голову даю на отсечение, что на свидание едет. Ай да штучка! И молчит, как зарезанная… Ну-ну!»

«Если солжет мне — разлюблю», — решила про себя Катерина Федоровна и сжала губы. Могла ли она думать, что в жизни этой пассивной с виду Лизы, казалось, подчинившейся ей вполне, есть какая-то важная тайна, делающая её больной? Ей вдруг вспомнились слова мужа…

Лиза ничего не помнит из того, что было потом: как она мчалась в Москву; как ждала до вечера на квартире и сколько просидела, выпрямившись, у окна, ловя все звуки, вплоть до того момента, когда он вошел в её комнату и она упала ему на грудь.

Вся дрожа, плача и смеясь, она обхватила его голову и с такой силой прижалась к его бурно заколотившемуся сердцу, что он не мог больше разглядеть её лица, поразившего его в первый момент роковой печатью неизлечимого страдания… Задыхаясь, как в бреду, она твердила:

— Возьми меня!.. Люблю тебя… Тебя одного люблю!.. Я твоя… твоя… твоя…

Были ли они все-таки счастливы? Трудно сказать!.. Счастье похоже на птицу, которая никогда не возвращается на то дерево, где дерзкая рука коснулась её гнезда… Лиза делала отчаянные усилия, чтоб воссоздать разбитое её руками… Что дала бы она, лишь бы вновь увидеть непосредственное наслаждение любовника!.. Он не разлюбил ее, нет! Это говорила ей его глубокая нежность, которая ни о чем не спрашивала, боясь задеть по открытой ране; которая не просила оправданий. Это говорили ей его жгучие ласки. Но… Лиза была слишком утонченной натурой, чтоб обмануться, несмотря на всю свою неопытность: счастья уж не было… Его нежность была слишком глубока; его страсть была слишком мрачна. Не было забвения ни в ее, ни в его душе. Великая печаль стояла между ними, и они оба чувствовали ее, как легкий, но плотный вуаль на своих губах и в своем сердце… Ах, какой легкий!.. И все-таки не допускающий до слияния… Счастья не было. Оно было похоже теперь на бабочку, с крыльев которой слетела волшебная пыль. Она билась, но не летела вверх… Все было кончено. И без возврата…

Неподвижная, как бы зацепеневшая, с лицом мраморной богини, Лиза, выпрямив стан и крепко держа зонтик и кошелек, сидела в пролетке лихача, мчавшего его на дачу.

Он выехал в это утро, пока она спала. Куда? Она не знала. Организовать что-то, узнать настроение больших заводов. Он обещал телеграфировать, когда вернется. Писать будет некогда… Закрыв глаза, она припоминала, что он говорил ещё, о чем говорили они вообще всю эту долгую ночь… Нет… Она не могла припомнить…

Потом она с удивлением констатировала, что они после примирения и порыва его страсти — не говорили ни о чем…

Они только сидели близко, обняв друг друга, глубоко вздыхая, оба подчас прерывисто и болезненно, как люди, у которых слезы накипели в груди; как люди, которые простились с надеждами и похоронили свою радость…

Было ли им хорошо в эти часы молчания?.. О да!.. О да!.. Глубокий покой сходил в их измученные души. Они не замечали тишины… И если спросить, о чем они думали в эту странную ночь, они не нашли бы ответа… Это была пауза в их жизни, полной страдания… Это была спасительная пауза. Она обновила их, она дала им силы жить — без счастья…

Всю следующую неделю Лиза оставалась на даче. Чувствуя себя необъяснимо слабой, загадочно-больной, она лежала днями у себя или в будуаре Катерины Федоровны, подложив узкую руку под щеку, глядя в одну точку неподвижными и скорбными глазами… Шел дождь, гулять было нельзя. Но Катерина Федоровна аккуратно в определенный час надевала калоши, непромокаемое пальто с капюшоном и шла к матери.

Анна Порфирьевна вошла раз в будуар Лизы и села у кушетки.

— Чем я могу помочь тебе, Лизанька? — спросила она просто.

— Маменька… Спасибо вам!.. Не обращайте внимания! Все пройдет…