Катерина Федоровна нахмурилась.
— Вы, маменька, нам ключи передайте! Ей-Богу, стыдно так жить без дела!.. Не привыкла я…
— Конечно, правда, — прошептала Лиза.
Фимочка сконфуженно молчала.
— Вот пари держу, — вдруг рассмеялась «молодая», — что у вас никто в доме не знает, сколько в месяц сахару выходит, сколько чаю, кофе, дров, углей, масла, яиц… А ведь это все деньги!.. Да какие ещё!.. Воображаю, сколько у вас крадут!
Анна Порфирьевна вспыхнула.
— Нет, Катенька! Вот это вы напрасно!.. У нас люди по десятку лет живут…
— И вы, маменька, напрасно обижаетесь за людей! Не хочу их хулить, а только при таком разгильдяйстве поневоле перестанешь различать, где моё, где твоё… Вы говорите: ключи, а я вам говорю, всё распёрто. Тут даже и воровать не приходится. Воруют тайком, крадучись, из-под замка… А тут приди да бери, никто слова не скажет… Голову даю на отсечение, что вашим сахаром, кофеем и чаем не только ваша прислуга пользуется, а и вся родня их! Это ведь они и за грех не считают — господским добром пользоваться…
— Ну-ну, будет… Распетушилась! — примирительным тоном перебила Фимочка. — Научи, пожалуйста, хозяйничать! Тебя послушаешь — в краску бросает. Чуть не дармоедами в лицо называет. Ха! Ха!.. Объявилось сокровище!
Разговор этот вышел без мужчин, без «мужиков», как в шутку говорила Фимочка.
— Стеша, полотенце неси чистое! Ха!.. Ха!.. Хочу хлеб зарабатывать… Чашки буду мыть, — дурила она, усаживаясь за самоваром.
Но мыла она посуду так неловко, делала так много ненужных движений и, по привычке, размашистых жестов, что смахнула со стола две дорогие чашки и раздавила в руках хрупкое блюдце…
— Ах, досада какая! — крикнула Катерина Федоровна. — Нет, уж пусти! Я сама вымою… Тебе этому делу ещё учиться надо…
Фимочка совсем переконфузилась и пригорюнилась даже.
Анна Порфирьевна на другой день передала ключи Катерине Федоровне, и та назначила дежурства… Но уже через две недели выяснилась такая непрактичность Лизы и Фимочки, такое их «разгильдяйство», что обе они упросили «Катю» взять на себя всю обузу.
— А мы тебе помогать будем, — говорила Фимочка — Ты прикажи, мы выполним. А где ж нам управиться с целым домом? На это талант нужен… Не так просто…
— То-то и оно-то! Возьму на себя все, только уж не мешаться! Чур!.. И не хвататься за чайник! А то одна схватит, чай сольет, другая тоже… Глядь, новый надо заваривать…
— Ладно, ладно! — ластясь к ней, ворковала Фимочка. — Мы за тобой, как за каменной стеной, будем!
— И уж вы меня извините!.. Три раза буду вам чай давать, больше ни-ни!
— Вот так зелье!.. Когда я жить без чаю не могу! Особенно на даче…
— То-то и разнесло тебя… Молодая женщина, а шесть пудов, гляди, весишь? Сердце себе испортила… Умрешь до сорока лет.
Фимочка испуганно закрестилась.
Незаметно Катерина Федоровна изменила и весь строй их жизни.
— Очень нелепо у вас едят, маменька, уж вы меня извините, — заговорила она через неделю после того, как получила ключи.
— Три поколения так жили на моей памяти, Катенька…
— Не обижайтесь, голубушка! Да ведь жизнь-то вперед идет? Наука тоже? Надо и с ними считаться… Вредно так много и нелепо есть, маменька! Ну, к чему у вас, например, два раза в день горячее едят да мясное? И я понимаю: очень хорошо было обедать в старину в двенадцать, когда весь дом вставал в шесть, и все неукоснительно дома ели. А ведь летом наши мужья раньше семи домой не возвращаются. И обедать надо в эти часы… Без них наедаться нам, женам, даже неудобно как-то.
— А как же до тех-то пор! — Фимочка даже побледнела.
— Завтракайте в двенадцать, в два пейте чай, в семь обедайте, потом в десять опять чай с легкой закуской, и в одиннадцать все должны быть в постели. А то ты (она обернулась к Фимочке) — ложишься в два, встаешь в двенадцать, за обедом ничего не ешь. А через час тебе есть хочется, давай тебе самовар!.. Этакая безалаберщина татарская!.. Лиза, та податливее. Я её приучила рано вставать. И что это за жизнь?.. Летом утренние часы самые дорогие. А вы… дрыхнете…
— Верно, — вздохнула свекровь. — Все верно, Катенька… Совсем эта молодежь жить не умеет…
— Ха!.. Ха!.. А в жару за грибами и ягодами идет, когда все давно босяки обобрали… Нет, ты встань в семь, тогда тебе день-то каким красивым покажется! Спроси Лизу вот, как мы с ней по грибы ходим на заре, босиком, платочками повязамшись…
— Идиллия! — Фимочка презрительно оттопырила нижнюю губу. — Смотрите, как бы вместе с грибами босяки вас-то не обобрали!
И месяца не прошло, однако, как все в доме стали жить «по новому раписанию», язвила Федосеюшка. Ей с вечера молодая хозяйка отпускала чай, кофе, сахар, хлеб и бутерброды для мужчин с телятиной, холодным мясом или ветчиной.
— Нельзя, нельзя, — строго сказала она им на их недоуменные протесты. — Целый день работаете, надо силы подкреплять…
— Да мы чайком, Катерина Федоровна, балуемся… с баранками…
— Что вы мне этим чайком всюду в глаза тычете? Подумаешь, польза какая! Только жиреете вы с чаю. Сердцу вредно, а желудок пустой. Вот ешьте бутерброды, коли не соглашаетесь тратиться на горячие завтраки!
В сущности, «мужики» были очень тронуты этой, заботой.
— От вас вот не дождались пальца даже пососать, не токмо что ветчины али что там, — с сердцем сказал Капитон Фимочке. Та расхохоталась, а за завтраком в лицах и с огромным комизмом изобразила эту сценку.
Анна Порфирьевна вставала в шесть. Оба «братца» — тоже. После чаю они ехали в Москву, по конке. Сама Катерина Федоровна, как ни хотелось ей спать от беременности, все же подымалась в восемь, чтобы напоить кофеем мужа, который ехал с своим неизменным Сергеем к десяти часам в банк. В девять в большую столовую, внизу, подавали самовар, и Катерина Федоровна шла будить весь дом. Беспощадно срывала она одеяло с нежившейся Фимочки, прыскала на неё с хохотом свежей водой, тащила у неё из-под головы подушку.
Фимочка ругалась целую неделю, но на другую к девяти уже вскакивала сама и запиралась на задвижку.
— Встаешь? — за дверью спрашивала Катерина Федоровна.
