– Я вот что тебе принес, – сказал Бэзил. – И еще это. И это. – И он передал Амброузу пасторский воротник, черное священническое облачение и ирландский паспорт. – Ты отец Флэнаган и возвращаешься в Дублин, в университет. Оказавшись в Ирландии, ты избежишь опасности.

– Но я уверен, что поезда сейчас не ходят.

– Поезд будет в восемь часов. Оставаться здесь ты не можешь – схватят. Посиди на Юстонском вокзале в зале ожидания, дождись там поезда. У тебя требник есть?

– Нет, конечно.

– Тогда будешь читать бюллетень о скачках. Надеюсь, у тебя найдется темный костюм.

Примечательно, что торопливая решительность Бэзила вкупе с природной склонностью Амброуза заранее чувствовать себя виноватым привели к тому, что поинтересовался он, в чем его вина, только когда уже переоделся в священника:

– Но что я такого сделал? Почему меня ищут?

– Из-за твоего журнала. Он запрещен. И устроена облава на всех, кто с ним связан.

Дальнейших расспросов не последовало. Амброуз принял известие, как это делает нищий, привыкший к тому, что его постоянно гонят. Такое положение диктовалось статусом Амброуза и было неотъемлемым от его звания человека искусства, полученного им по праву рождения.

– А как ты узнал об этом?

– Услышал в Военном министерстве.

– А что мне со всем этим делать? – растерянно спросил Амброуз. – С квартирой, мебелью, книгами, с миссис Карвер?

– Я вот что тебе скажу. Если хочешь, я перееду сюда и буду смотреть за квартирой до тех пор, пока ты не сможешь вернуться.

– Серьезно, Бэзил? – спросил растроганный Амброуз. – Ты очень добр ко мне.

Уже некоторое время до этого момента Бэзил чувствовал себя несправедливо ущемленным в ухаживаниях за Сюзи из-за того, что жил вместе с матерью. Случай, представившийся со стремительностью, доселе в его жизни небывалой, казался провиденциальным и вполне им заслуженным. Добро должно быть вознаграждено, но вознаграждения столь щедрого он все же не ждал.

– Боюсь, с водой ты намучаешься, – сказал Амброуз, как бы извиняясь.

Юстонский вокзал находился недалеко. Собрать вещи было делом пятнадцати минут.

– Но, Бэзил, хоть что-то из одежды я же должен взять!

– Ты ирландский священник. Что подумает таможня, если, открыв твой дорожный сундук, найдет там кучу галстуков от Шарве и крепдешиновые пижамы? Как ты считаешь?

Амброузу был разрешен лишь один чемодан.

– Я и за этим тоже пригляжу, – сказал Бэзил, оглядывая восточную роскошь нижнего белья из многочисленных ящиков и из-под прессов в спальне Амброуза. – Имей в виду, что идти придется пешком.

– Господи, это еще почему?

– Такси можно выследить. Рисковать я не хочу.

Маленький чемодан, который Бэзил отыскал в чулане, выбрав из множества более элегантных его собратьев за его приличествующий духовному лицу вид, казался чудовищно громоздким и тяжелым, пока они волокли его по темным улицам Блумсбери, плетясь в северном направлении. Наконец, показались классические колонны железнодорожного терминала. Место это не из веселых и даже в лучшие времена способно нагнать мрак на самого жизнерадостного отпускника. Но в военное время в предрассветный час зябкого весеннего утра войти под его своды значило опуститься в гробницу.

– Здесь я тебя оставлю, – сказал Бэзил. – Старайся меньше привлекать к себе внимание и жди прихода поезда. Если к тебе обратятся, перебирай четки.

– У меня нет четок.

– Тогда погрузись в размышления. Или в экстаз. Но не раскрывай рта, иначе все пропало.

– Я напишу тебе из Ирландии.

– Лучше не надо, – бодро заметил Бэзил, повернулся и тут же исчез во мраке. Амброуз вошел в здание вокзала. На скамейках в окружении своих вещей спали несколько солдат. Амброуз отыскал угол еще темнее темноты вокруг. Здесь, сидя на каком-то ящике, содержащем, судя по запаху, рыбу, он стал дожидался рассвета – черную шляпу он надвинул на глаза, черным пальто укутал колени, черные глаза широко раскрыты и устремлены в темноту. Из ящика с рыбой на пол тонкой струйкой вытекала жидкость, образуя лужу, как будто из слез.

В отличие от мнения многих его знакомых по клубу, причислявших мистера Рэмпола к холостякам, он уже много лет являлся вдовцом и жил в небольшом, но солидном доме в Хэмпстеде, властвуя там над дочерью, старой девой. В судьбоносное это утро, ровно в восемь сорок пять его дочь, стоя в дверях, провожала отца на работу, как привычно делала это бесчисленное множество лет.

Мистер Рэмпол приостановился на выложенной плитняком дорожке, чтобы высказаться насчет проклюнувшихся в его маленьком садике там и сям саду почек.

Полюбуйся этими почками, старина Рэмпол, распустившихся листьев ты уже не увидишь.

– Вернусь в шесть, – сказал он.

Какая самонадеянность, Рэмпол, считать, что знаешь, чем обернется день и что он тебе готовит!

Нет, этого не может знать никто и уж во всяком случае ни дочь Рэмпола, в безмятежном спокойствии расставшаяся с отцом, чтобы вернуться в столовую и съесть еще один ломтик поджаренного хлеба, ни сам Рэмпол, бодрым шагом направлявшийся к Хэмпстедской станции метро.

Предъявив у подъемника сезонный билет дежурному, он любезно сообщил ему:

– Пора его продлить. Сделаю послезавтра. – И завязал на память в узелок край своего большого белоснежного носового платка.

Ни к чему тебе этот узелок, старина Рэмпол, не ездить тебе больше с этой станции!

Он раскрыл утреннюю газету, как делал пять дней в неделю бесчисленное множество лет. Ознакомился сперва с разделом объявлений о смерти, затем с разделом писем, после чего с неохотой обратился к последним новостям.

Никогда больше, старина Рэмпол, никогда!

Полицейский рейд в Министерство информации, как и множество ему подобных, прошел неудачно. Во-первых, людей, переодетых в штатское, охранник у входа поначалу наотрез отказался впустить:

– Мистер Силк вас ждет?

– Вряд ли.

– В таком случае пройти вам нельзя.

Когда наконец личности были установлены и полицейских пропустили, случился новый казус: в отделе религии они застали лишь одного человека – священника-нонконформиста, которому в рвении своем тут же и поспешили надеть наручники. Не сразу выяснилось, что Амброуз по неизвестной причине в этот день на работе отсутствует. Два констебля остались ждать его прибытия и просидели так весь день, нагоняя тоску и повергая во мрак сотрудников отдела религии. Люди в штатском проследовали в кабинет мистера Бентли, где были встречены с искренним радушием и большой открытостью.

Мистер Бентли отвечал на все их вопросы так, как и подобает честному и законопослушному гражданину. Да, Амброуза он знает как коллегу по работе в министерстве, знал и раньше как одного из авторов их с Рэмполом издательства. Нет, сейчас он, Бентли, к издательским делам почти не имеет отношения – слишком занят вот этим (и в пояснение широкий жест, которым он обвел прохудившуюся раковину, статуи Ноллекенса и листок с какими-то каракулями возле телефона). Сейчас издательство целиком в ведении мистера Рэмпола. Да, о том, что Силк, кажется, начинает издавать какой-то журнал, он слышал. «Башня из слоновой кости»? Так он называется? Очень может быть.

Нет, экземпляра у него нет. А что, разве журнал уже вышел? У мистера Бентли сложилось впечатление, что он только готовится к печати. Кто в него пишет? Гекльберри Хлоп, Бартоломью Грасс, Том Скелет-Абрахам? Да, имена эти ему знакомы. Похоже, он встречал когда-то этих людей, вращаясь в литературных кругах. Но… Давненько дело было… Скелет-Абрахам, помнится, был роста значительно ниже среднего, плотный такой и… да, лысый. Точно! Лысый! Голова совершенно голая. Как яйцо. Когда говорил, заикался и левую ногу подволакивал при ходьбе. А Гекльберри Хлоп, напротив, юноша очень высокий; у него примечательная особенность имелась: левое ухо порвано, не хватает мочки, он лишился ее, когда плыл на яхте, а тут шторм, мачта обломилась, и вот… А еще у него не было переднего зуба и он носил золотую серьгу в ухе…

Люди в штатском аккуратно застенографировали все сказанное. Вот такие показания записывать одно удовольствие – обстоятельные, точные, уверенно изложенные.

Когда дошло до Бартоломью Грасса, мистер Бентли сник: нет, он не помнит этого господина, и у него сильное подозрение, что это вообще псевдоним, за которым может скрываться женщина.

– Благодарю вас, мистер Бентли, – сказал главный из людей в штатском. – Думаю, вы нам больше не понадобитесь. Ну а если понадобитесь, полагаю, мы сможем вас здесь найти.