Но даже эти слова почти не возымели действия.
– Не хотите ли вы сказать, – поинтересовалась Кэтрин, – что он полюбил ее?
– Кэтрин, есть много способов заставить мужчину влюбиться.
Молчание Кэтрин встревожило миссис Милвейн, и та начала торопливо:
– Все, что я говорю тебе сейчас, это ради твоей же пользы. Я не хотела вмешиваться, не хотела причинять тебе боль. Я всего лишь старая слабая женщина. Своих детей у меня нет. Все, что мне надо, – видеть тебя счастливой, Кэтрин.
И снова раскрыла объятия, но по-прежнему обнимала пустоту.
– Вам не стоит говорить все это Кассандре, – заметила Кэтрин после недолгой паузы. – Вы поделились со мной, и этого достаточно.
Кэтрин произнесла это очень тихо и так неохотно, что миссис Милвейн наклонилась, чтобы ее услышать, но слова племянницы поразили ее.
– Ты сердишься! – воскликнула она. – Я так и знала, что будешь сердиться. – Миссис Милвейн покачала головой и тихонько всхлипнула: гнев Кэтрин давал ей возможность посочувствовать несчастной жертве.
– Да, – сказала Кэтрин, поднимаясь, – вы меня очень расстроили, но закончим на этом. Думаю, вам лучше уйти, тетя Селия. Мы никогда не поймем друг друга.
Похоже, до миссис Милвейн наконец дошло: она вгляделась в лицо племянницы, в нем не было ни капли сочувствия или жалости, после чего сложила руки на черном бархате сумочки – так складывают ладони, когда молятся. Неизвестно, помогла ли ей молитва, если ей было кому молиться, – но так или иначе ей удалось вернуть себе утраченное достоинство. Она посмотрела на племянницу в упор.
– Супружеская любовь, – медленно произнесла она со значением, подчеркивая каждое слово, – самое священное из всех чувств. Любовь между мужем и женой – это святое. Этому учила нас наша матушка, и мы, ее дети, твердо помним этот урок. Такое невозможно забыть. Я старалась говорить с тобой так, как она бы говорила с тобой. Ты ее внучка.
Казалось, Кэтрин обдумывает слова миссис Милвейн, но они не убедили ее.
– И все же это вас не извиняет, – сказала она.
Миссис Милвейн встала, но уходить не спешила. Никогда с ней так не обращались, и она не видела, каким еще орудием пробить эту стену, воздвигнутую перед ней – и кем? – прелестной юной девушкой, которой полагалось рыдать и молить о защите. Но миссис Милвейн и сама была упрямой; в подобных делах она не допускала ошибок и не признавала поражений. Считая себя поборником супружеской любви во всей ее чистоте и святости, она не могла понять, что пытается противопоставить этому ее племянница, однако заподозрила худшее.
Две женщины – старая и молодая – стояли рядом в полном молчании. Миссис Милвейн не могла удалиться, зная, что ее высокие идеалы поставлены под сомнение, а любопытство не удовлетворено. Она судорожно пыталась придумать вопрос, который заставил бы Кэтрин объясниться, но выбор был невелик, да и выбирать было трудно, и, пока она собиралась с мыслями, распахнулась дверь и вошел Уильям Родни. Он держал огромный роскошный букет белых и лиловых цветов и, то ли не заметив миссис Милвейн, то ли не удостоив ее вниманием, направился прямо к Кэтрин и преподнес ей букет:
– Это тебе, Кэтрин.
Кэтрин взяла цветы и посмотрела на него – но что было в этом взгляде, миссис Милвейн, при всей своей опытности, не сумела распознать. Оставалась надежда, что какой-нибудь жест приблизит ее к разгадке. Уильям поприветствовал Кэтрин на удивление бодро, явно не чувствуя за собой никакой вины, и объяснил, что у него выходной и оба решили, что лучше всего отметить этот праздник здесь, на Чейни-Уок среди цветов. Последовала пауза, и миссис Милвейн почувствовала, что, если еще задержится, ее легко можно будет упрекнуть в эгоизме. Присутствие в гостиной молодого человека странным образом повлияло на ее настроение, и она уже предвкушала, как все благополучно завершится трогательной сценой прощения и примирения. О, с какой радостью она заключила бы племянника и племянницу в свои объятия! Но что-то подсказывало ей, что надеяться на бурные изъявления чувств все же не стоит.
– Так я пойду? – сказала она, как бы между прочим.
Никто ее не остановил. Уильям учтиво предложил проводить ее вниз, миссис Милвейн сначала возражала, потом уступила, и как-то так получилось, что за этими жеманными жестами и объятиями она забыла попрощаться с Кэтрин. Она ушла, бормоча что-то о множестве цветов и о гостиной, которая радует глаз даже в разгар зимы.
Уильям вернулся к Кэтрин.
– Я пришел попросить прощения, – сказал он. – Наша ссора мне самому противна. Я всю ночь не мог сомкнуть глаз. Ты ведь не сердишься на меня, правда, Кэтрин?
Но она не могла ничего ответить ему, пока не избавится от неприятного чувства, оставшегося после тетушкиного визита. Ей казалось, даже на цветах, даже на платке Кассандры осталась эта зараза, поскольку миссис Милвейн в своем расследовании использовала их в качестве улик.
– Она за нами шпионила, – сказала Кэтрин, – ходила по пятам по всему Лондону, подслушивала, что люди говорят.
– Миссис Милвейн? – воскликнул Родни. – А что она тебе рассказала?
Теперь он смотрел недоверчиво.
– Ну, люди говорят, что ты влюблен в Кассандру, а до меня тебе дела нет.
– Они нас видели? – поинтересовался он.
– Все, чем мы занимались в эти две недели, они брали на заметку.
– Говорил я тебе, что так и будет! – вскричал он.
Он подошел к окну, чувства его были в смятении. Кэтрин сама была не в том состоянии, чтобы проявить участие. Внутри у нее все клокотало от гнева. Схватив букет – подарок Родни, – она застыла, как изваяние.
Родни отвернулся от окна.
– Все это было ошибкой, – сказал он. – И я не перестаю ругать себя за это. Я поступил опрометчиво. Я послушался тебя, но то было минутное помешательство. Умоляю тебя, Кэтрин, прости безумца!
– Она хотела даже Кассандру наказать! – выпалила Кэтрин, не слушая его. – Грозилась поговорить с ней. Она на это способна – она на все способна!
– Миссис Милвейн не хватает тактичности, я знаю, но ты преувеличиваешь, Кэтрин. О нас пошли слухи. И она вправе предупредить нас. Это только подтверждает мои собственные ощущения – ситуация отвратительная.
Наконец Кэтрин поняла, о чем он.
– То есть тебе это не безразлично? Или?.. – удивилась она.
– А ты как думаешь? Конечно, не безразлично, – сказал он, густо краснея. – Мне это совершенно не нравится. Не хочу, чтобы о нас сплетничали. И еще эта твоя кузина – Кассандра… – Он смущенно замолчал. – Я пришел к тебе сегодня, Кэтрин, – продолжил он уже совсем другим тоном, – попросить тебя простить мою глупость, мой скверный характер, мое ужасающее поведение. Я пришел к тебе, Кэтрин, спросить: не можем ли мы вернуться к тому положению, какое было до этого… периода помешательства. Примешь меня снова, на этот раз навсегда?
Несомненно, ее волнение и ее красота, еще более неотразимая на фоне цветов с причудливыми яркими лепестками – она все еще прижимала к груди его букет, – так подействовали на Родни, что отчасти поэтому он решил предложить ей начать все сначала. Но помимо восхищения красотой в нем говорила и менее возвышенная страсть: ревность. За день до этого его робкая попытка заговорить о своих чувствах с Кассандрой встретила резкий и, как ему казалось, сокрушительный отпор. Признание Денема все еще звучало у него в ушах. И наконец, Кэтрин имела над ним власть особого рода, от которой не избавиться даже в ночном бреду.
– В том, что случилось вчера, есть и моя вина, – ласково сказала она, не ответив на его вопрос. – Честно признаюсь, Уильям, когда я увидела вас с Кассандрой рядом, я не могла сдержаться – во мне говорила ревность. Я смеялась над тобой, я знаю.
