Она встает и обнимает меня.
Я целую ее в макушку. У нее мягкие волосы. Пахнут ванилью, и вся обида во мне уходит, смывается, как будто ее никогда и не было.
Мы вместе идем по подъездной дорожке. Она болтает о Сан-Франциско.
Она наблюдает за мной с дороги. Машет всякий раз, когда я оборачиваюсь.
Она принадлежит мне. Я ничего не могу с этим поделать.
До города пять километров, но мне везет, и я ловлю попутку с одним из соседей Бо за рулем.
Я смотрю в пассажирское окно на пейзаж, белый и желтый, бежевый и коричневый, на открытое и безгранично голубое небо.
Это не похоже на Айову. Это похоже на меня. Эти цвета, из которых я сделан, грязь этого места в моих костях, ил вокруг моего сердца.
Я не могу продолжать быть двумя людьми. Часы идут, мое время почти истекло, и я не позволю себе водить Кэролайн за нос, не позволю ей думать, что я какой-то другой парень, какая-то версия себя из Айовы, когда это не так. Я не могу быть таким.
Я принадлежу Фрэнки.
Я не могу быть с Фрэнки и с Кэролайн. Я бы хотел, но нет смысла желать.
Каждый раз, когда я целовал Кэролайн, я притягивал ее все глубже. Все глубже и глубже, пока я не вернулся домой, взяв ее образ с собой.
«— Которая симпатичная», — сказал я матери.
Я сидел на диване Бо в темноте и сказал Кэролайн: «— Я хочу быть внутри тебя. Я хочу, чтобы ты была здесь.»
Но я притворялся. Нет такого мира, в котором были бы Фрэнки, моя мама и Кэролайн, и все они принадлежали бы мне.
Я все испортил. Вот к чему все это сводится. Отвратительный гребаный беспорядок. Кэролайн во мне, и теперь я должен вырезать ее.
ЯНВАРЬ
Кэролайн
Зимние каникулы тянулись бесконечно. Я спала допоздна и прохаживалась по дому в тапочках. Весь остальной мир работал, работал продуктивно, но мне нечего было делать.
Я сыграла шесть миллионов раз в «Сапера», так что... да, я даже не знаю. Очевидно, что есть игры и получше. Я не могу заставить себя посвятить себя чему-то, что включало бы более одного уровня или какую-то сложную стратегию.
Быть дома было невыносимо. Рождество на Карибах вымотало меня. Приходилось так много улыбаться. Говорить о своих занятиях, друзьях, интересах и никогда не упоминать Уэста или пекарню, Нейта или фотографии, ничего из этого.
Хранить секреты — это утомительно. Когда вся твоя жизнь превращается в тайну, что тогда?
Я рассказала отцу о регби. Ему не нравилась мысль о том, что я буду заниматься этим видом спорта
— Тебе надо играть в гольф, — сказал он.
— Папа, я ненавижу гольф.
— Что плохого в гольфе?
Гольф навел меня на мысль о Уэсте. Он работающий на поле для гольфа, вручающий кому-нибудь клюшку номер девять. Он водящий гольф-кар и носящий что-то вроде униформы — накрахмаленную рубашку поло, шорты цвета хаки.
Я углубилась в Гугл-карты, ища поля для гольфа в Орегоне, пытаясь угадать, на каком из них работал он.
Пришли мои оценки. Две пятерки, две пятерки с минусом. Папа повесил их на холодильник.
Он спросил, собираюсь ли я встретиться с Нейтом, и когда я напомнила ему, что мы расстались, он сказал: «— Может быть, лучше не сжигать этот мост».
Очевидно, что я не позвонила Нейту, чтобы встретиться. Вместо этого я вздремнула четыре часа.
На Новый год папа пригласил меня на ужин и устроил грандиозное событие, позволив выпить бокал шампанского. На следующее утро он дал мне свою кредитную карточку, чтобы я купила себе «что-нибудь вкусненькое». Потому что у меня были хорошие оценки. Потому что он так гордился мной.
Когда я показала ему кашемировый свитер, купленный в торговом центре, точь-в-точь такого же оттенка, как глаза Уэста, он поцеловал меня в висок, погладил по плечу и оставил в комнате смотреть плохие фильмы.
Ночью, когда папа уже давно уснул, я лежала в свете телевизора и ждала звонка Уэста.
Я задремала.
Но когда зазвонил телефон, я проснулась. Что заставило меня рассмеяться. Я жаждала. Тосковала.
Я вспыхнула, впиваясь зубами в большой палец и прошептала слова, которые, как мне казалось, никогда не будут принадлежать мне.
— Хочу тебя. Нуждаюсь в тебе. Внутри меня. Боже, Уэст.
Он говорил мне то, что хотел, чтобы я сказала. Грязные вещи, которые почему-то не были грязными с ним, они были просто правдой. Они были настоящими. Он говорил мне, а я говорила ему. Все, что он хотел.
Но были слова, которые я не произносила.
