— Да сто лет назад, — отвечает она, и в ее голосе столько напускного безразличия, что совершенно очевидно: ее до сих пор обуревают чувства.
— Прости, — повторяет Мерседес.
У ее родителей, разумеется, есть свои недостатки, но жизнь без них невообразима. От одной этой мысли в горле встает ком, а во рту ощущается солоноватый привкус.
После паузы Татьяна продолжает, и голос ее снова подчеркнуто весел:
— Боже мой, это было давным-давно. Так или иначе, у меня есть папа, с которым, по правде говоря, я всегда ладила куда лучше. Если совсем уж честно, она с нами была как третье колесо.
Скудные познания в английском не позволяют Мерседес проникнуть в смысл этой фразы, хотя суть она все же улавливает. Мэтью — любимчик Татьяны, а она его.
— А... что ее убило? — спрашивает она.
Татьяна вдруг вскакивает на ноги.
— Да какая разница? Она была слабой, вот что важно. Она была слабой, и я по ней совсем не скучаю.
Затем надевает через голову нарядный, пестрый красно-оранжевый сарафан, а когда поворачивается обратно к Мерседес, на ее лице уже сияет лучезарная улыбка. Потом наклоняется за маской и ластами, подталкивает их новой подруге и говорит:
— Идем. Пора возвращаться на яхту. Там скоро будут подавать вечерний чай.
Мерседес видит по солнцу, сколько сейчас примерно времени. Оно по-прежнему довольно высоко в небе, и это успокаивает. До ужина в ресторане, когда ей придется обслуживать гостей, еще пара часов. А мысль о том, чтобы попасть на корабль, куда никому нет доступа, будоражит воображение. Она встает и идет за Татьяной.
18
Чтобы выйти обратно к заливу, им приходится пересечь площадь. Время около трех дня, на террасе у бара над небольшими столиками под тамариском склонились полдюжины шахматистов. Еще несколько завсегдатаев подпирают само дерево, любовно сжимая в руках кружки с пивом, сонно глядя на залитую солнцем площадь. На дальнем конце, как можно дальше от этого гнезда порока, но так, чтобы не уступить ни дюйма территории, на краю фонтана привычно устроились solteronas — плетут кружева, которые никто из местных уже не носит, и высматривают малейшие нарушения приличий.
Шагая за Татьяной, Мерседес чувствует, как у нее пылают щеки. Все глаза прикованы к нагим бедрам Татьяны — сарафан едва ли прикрывает их наполовину. Настоящий позор.
На самой Мерседес вполне приличное платье до колен с рукавами до локтей, но ее вдруг одолевает страх, что из-за мокрого купальника платье прилегает плотнее, чем одобрила бы Ларисса. Чтобы прикрыться, она небрежно набрасывает на плечи полотенце, которое специально для нее принесла Татьяна, и прибавляет шагу.
Solteronas замолкают. Прекращается даже перестук спиц. Татьяна идет, покачивая бедрами, чтобы не сползли трусы от купальника. Мерседес старается как можно быстрее пройти мимо старух, а когда слышит свое имя, краснеет от стыда.
— Кто это? Вырядилась как puta.
— В следующем году будет sirena. Только посмотрите на нее!
— О нет, это одна из Этих. Цыгане с яхты.
— Я-то думала, что в семье Делиа лучше присматривают за дочерьми.
— А старшую видали? Шутишь? Эта будет такой же, как и ее сестра.
Мерседес очень хочется повернуться и заорать прямо им в лицо, потому что кто-кто, а она свою сестру знает. «Что вам вообще о ней известно? — кричит она мысленно. — Кто вы вообще такие, поливаете ее грязью только за то, что она красавица? Только за то, что порой слишком громко смеется. Старые завистливые твари, упустили свой шанс, и теперь у вас в жизни одна радость — поносить молодых и красивых».
Но с ее уст не срывается ни слова. Solteronas обладают властью, и в Ла Кастеллане ни одна девушка не желает привлечь их внимание.
Ступая по трапу «Принцессы Татьяны», она испытывает то же ощущение, что и в те несколько раз, когда ей разрешали переступить порог замка. Радость, возбуждение и ужас одновременно. Подходя к охраннику в темно-серой униформе, день и ночь караулящему вход, она затаивает дыхание, но он без лишних слов открывает и придерживает для них дверцу. Мерседес быстро шмыгает мимо него, немного опасаясь, что в последний момент ее не пустят, и впитывает любые детали вокруг, чтобы потом рассказать Донателле. «Я здесь первая из всех детей нашего острова, — думает она. — Я уверена в этом».
— Добро пожаловать на борт! — говорит Татьяна, сходя с трапа.
Затем поворачивается и саркастично приседает в реверансе, будто принцесса. Мерседес смеется. После этого новая подруга подносит к губам указательный и средний пальцы, целует их и прикладывает к огромному сверкающему на солнце якорю, установленному на подставке прямо у входа.
— Что это? — спрашивает Мерседес.
— Это? А, это на удачу. То же самое надо сделать и тебе.
— На удачу?
Она никогда ни о чем подобном не слышала.
— Ну да, — отвечает Татьяна, — мы каждый раз так делаем, когда поднимаемся на борт.
Она бросает на палубу сумку с купальными принадлежностями, а Мерседес тем временем разглядывает необычный амулет — элегантный, внушительного размера, гораздо больше, чем нужно для такого судна. Такие якоря, с двумя массивными зубьями, увенчанными острыми, как стрелы, концами, можно увидеть в книгах по истории. Но самое удивительное, что он, похоже, сделан из золота.
— Это папин амулет на удачу, — говорит Татьяна и, позабыв о вещах, направляется на корму. — Сувенир.
— Сувенир?
— Ну да, — беззаботно отвечает она, — напоминание о первом заработанном им миллионе.
— Oao! — восклицает Мерседес.
Непонятно, о миллионе чего идет речь, но сумма это в любом случае большая. Поэтому она робко целует пальцы, касается ими талисмана (вреда в любом случае не будет) и идет за хозяйкой.
— Это было в семидесятых, — продолжает Татьяна. — В те времена была куча семейных предприятий, которыми руководили настоящие идиоты. Когда Веджи Бенн [14] бросился все национализировать, одна из судостроительных компаний обанкротилась и досталась папе за сущие гроши, почти бесплатно.
Мерседес не очень понимает, о чем речь, но все равно заинтригована.
