Из какой-то щели выскальзывает изящный красный осьминог и отплывает в сторону, предварительно окинув ее злобным взглядом.
Может, подплыть снизу?
Давление шумит в ушах, но она ныряет глубже, перебирая руками трос до самого конца, пока не оказывается под скальным выступом. Здесь холодно, вдали от солнца. И темно. Мерседес пробирает дрожь, и она начинает двигаться быстрее.
А вот и препятствие. Огромный клубок торчащих во все стороны игл, намертво заблокировавших веревку. Она берет нож и начинает их снимать. Поддевает каждого ежа кончиком, используя лезвие как рычаг, сбрасывает и вздрагивает каждый раз, когда натыкается на очередную иголку. «Теперь ты у меня в долгу, Феликс Марино», — думает она. Расправляется с колонией изрядных размеров, скинув ежей дальше в глубину. Чувствует, что веревка освободилась.
Какое-то движение. Что-то бледное и раздувшееся.
Мерседес вздрагивает. Неистово брыкается и дергает за веревку.
Нет. Нет. Без паники. Паниковать нельзя. Паника — это смерть.
Остановись, Мерседес. Спокойно.
Что-то надвигается.
Нестерпимое желание скорее подняться на поверхность. Легкие начинают гореть.
Сохраняй спокойствие. Ты обязана сохранять спокойствие.
Мимо проносится еще одна волна, немного сильнее. От нее вода колышется будто под порывом ветра. От бледной раздувшейся массы отделяется что-то, падает вниз и замирает. Стайка крохотных рыбок, напуганная неожиданным движением, уносится прочь, но тут же возвращается, чтобы и дальше лакомиться своей добычей.
Только через какое-то мгновение Мерседес понимает, что перед ней рука. Белая как снег, которого ей никогда не доводилось видеть, ободранная и раздувшаяся от воды. Пальцы указывают в морскую пучину.
Диафрагму сводит судорогой. Из губ вылетает пузырек воздуха.
Проносится еще одна волна, и тело снова шевелится, переворачивается, и Мерседес видит белые выпученные глаза своей сестры Донателлы.
Воскресенье
1
Мерседес
— Мерси!
Мерседес чувствует, как напрягаются ее плечи. Как же ей ненавистно это прозвище. Уже тридцать лет она вынуждена терпеть его, не в состоянии дать сдачи.
— Как ты, Татьяна? — спрашивает она.
— Отлично, моя дорогая. Кроме того, что мне приходится самой заниматься этими дурацкими звонками.
— Бедняжка. А что с Норой?
Звонка от личной помощницы Татьяны она ждала уже не один день. Видимо, молчавший телефон не зря внушал ей дурные предчувствия.
— Уволена, — отвечает Татьяна с особой веселостью в голосе, обычно не предвещающей ничего хорошего, — я избавилась от этой глупой сучки.
— Вот оно что, — произносит Мерседес.
Нора ей нравилась. Ее деятельный американский тон в трубке гарантировал отсутствие хаоса на пороге.
— Как бы то ни было, — говорит Татьяна. Она отправила бывшую подчиненную в мусорную корзину и уверена, что опасаться ей нечего: Нора подписала соглашение о неразглашении. — На тебя, по крайней мере, я точно могу положиться.
— Я бы не была так уверена, — ровным голосом отвечает Мерседес, — откуда тебе знать, вдруг я шпионка?
Татьяна принимает ее слова за шутку. Боже, этот смех. Дребезжащий светский смех — верный признак, что у смеющегося отсутствует чувство юмора. «Мой величайший талант в том, — думает Мерседес, — что меня все недооценивают. Татьяне и в голову не придет, что у меня хватит воображения на предательство».
— Планируешь нас посетить? — спрашивает Мерседес.
В ожидании новостей они уже не один день сидят как на иголках.
— Да! — восклицает Татьяна. — Я ведь потому тебе и звоню! Мы будем во вторник.
Мерседес лихорадочно обдумывает дальнейшие действия. Что нужно сделать. Кого предупредить. На белом диване до сих пор видно пятно от автозагара, оставленное бывшей женой какого-то олигарха и отвратительно похожее на понос. Урсула сомневается, что его когда-либо удастся вывести.
— Отлично! — весело отвечает она.
Интересно, а когда Нора Ниберголл привезла сюда на прошлой неделе компанию бывших жен олигархов, она еще работала на Татьяну? Скорее всего, нет. Все знают, что олигархи — настоящие животные. Очевидно, что с момента ее увольнения уже прошло некоторое время, но Мерседес никто не сообщил.
— Сколько вас будет? — спрашивает Мерседес.
Небрежное «мы», брошенное Татьяной, наполнило ее дурным предчувствием. «Мы» может означать что угодно — как двоих, так и пятнадцатерых. О господи, где-то теперь Нора? Ну почему Татьяна вечно ссорится с теми, кто облегчает жизнь другим? Цветы. Уже поздно заказать белые розы? Но в вазу в холле подойдут только они, только такого цвета. Таковы правила. Даже в середине декабря.
— Не переживай, только я и пара подружек, — произносит Татьяна.
Мерседес вздыхает с облегчением.
